сапоги ниже пушкина что означает
Сапоги выше Пушкина
В обычных разговорах о культурных ценностях среди культурных людей заметен некий отлет мысли от действительности. Старый спор – «сапоги или Пушкин?». Когда-то и мне казалось, что Пушкин выше. Теперь, с годами, возникли большие сомнения.
Без Пушкина прожить можно. Вообще без всего, кроме Бога, можно прожить, это еще Аквинат в свое время доказал. Но вот в системе земных, культурных ценностей, сапоги оказываются по степени важности ближе к Богу, чем Пушкин.
Почему? Во-первых, что греха таить, конкретного гуманизма (а для чего тогда нужна культура, если она антигуманна?) в сапогах много больше, чем в солнце русской поэзии. Ведь Пушкин светилом называется только так, метафорически, а на самом деле, возьмите в руки томик его стихов или прозы – никакого проку, не горит и не греет. Ценность высокой культуры, как ни крути, измеряется животом. Это особенно ярко проявляется «в годы великих потрясений», когда обозначается истинный смысл и назначение бумажной книги (то есть даже не Пушкина!) – на ней можно приготовить обед. Только здесь появляется хоть какой-то толк. Но даже не от литературы, а от целлюлозно-бумажного субстрата, который является в ней определяющим, главным началом.
Если же этого субстрата нет, то бесполезность, ничтожность, эфемерность культуры и литературы становится вовсе очевидной.
Сорокин в своей «Манараге» верную мысль превратил в хохму. А в ней ведь все было правильно изначально. Книги обретают ценность только в момент горения под котелком. Одна книга, накормившая пару человек, или даже одного, ценнее многих, ничего кроме словесного пара не произведших.
Впрочем, есть серьезное возражение из области духа. Идея – вот чем может быть важна книга.
Второй момент, на который следует обратить внимание, состоит в том, что идейная значимость книги – требование исторически определенное. Есть эпохи и общества, которые никаких особых идей от книг не требуют. И здесь вопрос «что лучше: ноги в тепле или голова в пустоте?» решается вполне очевидно. От пустой головы толку нет, а ноги всегда нужны. Ну ее, эту литературу.
Скажем и о третьем аспекте. Идею легко выдрать как страничку из стопудовой книги и оставить нетленной. По большому счету идея не привязана ни к кому из конкретных писателей, да и вообще к литературе. Чтение одной книги с легкостью может быть заменено освоением любой другой. Апелляции к индивидуальности манеры ныне не принимаются. Может быть, авторы и различались на заре и в первую пору развития словесности, теперь индивидуальное лицо все в большей степени стирается. Все пишут одинаково, и уже не различишь, где Ляпкин, а где Тяпкин
В-четвертых, если вдуматься, набор авторов и названий, вознесенных на Олимп классики, совершенно случаен. Пантеон вполне мог иметь и другой вид. Состав литературного политбюро не был предначертан на небесах, а образовался путем естественного выдвижения кандидатур и последующего яростного лоббирования. То есть «ни одна блоха, ни плоха, все черненькие и все прыгают». А раз так, всех не словишь, да и незачем.
Опять же, если вернуться к персоналиям и поразмыслить над тем, что с авторами и книгами происходит в культуре, то получится, что ценны они, в конечном итоге, для общества абстрактным содержанием, а не чудными строками, наполненными уникальным контентом. Так чего же их ценить и цепляться? Хватит прописных истин.
То есть виртуальный, идейный сапог, который можно в ход пустить в любом споре, дискуссии, или предвыборной кампании, всегда в культуре доминирует над неповторимым Пушкиным.
Но и это не все. Практика всегда лучше теории. Идеальное – лишь форма материального. Нас так учили на уроках по диамату, а молодежь подхватила без всякой указки из идеологического отдела.
В классической филологии материальный смысл литературы выражен, конечно, не так бесстыдно прямо, но имеется. Да и насытить непосредственно, напрямую, Достоевский не может. Но вот кормиться с него можно славно, прикрывая процесс питания трепом о духовности и эстетических особенностях текста. Проводить симпозиумы, получать гранты.
А разговоры о практическом смысле литературы? Они ведь тоже ведутся. Это раньше книги писали и, соответственно, читали для истины, добра и красоты. Нынче смешно такое даже и слышать. Литература должна быть не то пособием по практической психологии, не то справочником начинающего юриста и психиатра, не то кулинарной книгой.
А раз так, то утверждение, что Пушкин – это лишь ступенька к обретению достойной обуви и не более того, получается практически неоспоримым. Высокие смыслы и слова – не более чем средство манипуляции для достижения конкретных практических результатов. Такова наша эпоха, таковы реалии. И это тем более относится к тем, кто заявляет о том, что делает настоящую, высокую литературу. Не надо верить этому. Чем выше дух, тем больше кушать хочется.
Значение крылатых выражений — Сапоги выше Шекспира, Сардонический смех, Сатурн, Свежо предание а верится с трудом, Сверхчеловек
«Сапоги выше Шекспира«
Выражение это — в устах идеалистов, представителей так называемого «чистого искусства» — было ходячим упреком «нигилистам», сторонникам материализма и реалистикического направления в искусстве. Ошибочно оно приписывается Д. И. Писареву, тогда как в действительности восходит к Ф. М. Достоевскому. История возникновения этого выражения такова. В 1864 году журнал «Эпоха», издававшийся при ближайшем участии Достоевского, вел резкую полемику с «Современником» за его ярко выраженное революционно-демократическое направление. В этом году в № 5 «Эпохи» появилась анонимная статья «Господин Щедрин, или Раскол в нигилистах», в которой автор предлагал читателям отрывок из романа «Щедродаров». В этом памфлете, написанном Достоевским, грубо осмеяны Щедрин (Щедродаров), Добролюбов (Правдолюбов), Писарев (Скрибов) и др. Щедродарову, поступающему соредактором в журнал «Своевременный» (т.е. «Современник»), редакция дает указания, один из пунктов которых гласит: «Молодое перо! Отселе вы должны себе взять за правило, что сапоги во всяком случае лучше Пушкина, потому что без Пушкина очень можно обойтись, а следственно Пушкин — роскошь и вздор. Поняли?» Дальше шла такая тирада: «Вздор и роскошь даже сам Шекспир, потому что у этого даже ведьмы являются, а ведьмы — уж последняя степень ретроградства…»
Памфлет Достоевского грубо пародировал высказывания Писарева о вреде «эстетики», под которой, как это явствует из его дальнейших работ, он разумел «всякий уход от утилитарных целей искусства». Щедрин использовал выступление Достоевского, вложив в уста Николая Персианова, одного из ташкентцев в сатире «Господа ташкентцы», следующую тираду о нигилистах: «Они говорят, что наука вздор… lа science! что искусство — напрасная потеря времени… les arts! что всякий сапожник в сто раз полезнее Пушкина… Pouchkinne!. В романе «Бесы» Достоевский снова вернулся к своей пародии: «Он (Степан Трофимович Верховенский) громко и твердо заявил, что сапоги ниже Пушкина и даже гораздо. Его безжалостно освистали…» Из приведенных пародийных текстов Достоевского и возникло выражение «сапоги выше Шекспира», якобы определяющее отношение революционных демократов к искусству. Источник выражения был настолько прочно забыт, что его стали приписывать Писареву. Эту ошибку допустил, например, даже М. Горький (в статье С. А. Толстой»). Между тем еще в 1916 году Ч. Ветринским в статье «Шекспир в России» было указано, что выражение это «пущено в свет в одной пародии Достоевского», хотя и не указано, в какой именно.
«Сардонический смех«
Выражение употребляется в значении: злобный, желчный, едкий, язвительный смех. Происхождение этого выражения, встречающегося у Гомера («Одиссея»; «Илиада»), комментаторы еще в древности связывали с островом Сардиния, объясняя, что оно произошло от произраставшего там ядовитого растения (Sardonia herba); люди, употребившие его в пищу, умирали, причем лица их искажались судорогами, похожими на смех.
«Сатурн«
В римской мифологии Сатурн — бог посевов и земледелия, отождествленный с греческим Кроном (или Кроносом)— младшим из титанов, свергшим своего отца и захватившим власть над миром. Ему было предсказано, что он в свою очередь будет свергнут своими детьми. Чтобы предупредить это, он тотчас по рождении ребенка проглатывал его. Жене Крона удалось спасти маленького Зевса, который и сверг отца (Гесиод, «Теогония»).
Примеры из литературы:
Мне ужасно хотелось бы спасти молодое поколение от исторической неблагодарности и даже от исторической ошибки. Пора отцам-Сатурнам не закусывать своими детьми, но пора и детям не брать пример с тех камчадалов, которые убивали стариков (А. И. Герцен, «Былое и думы»).
Непроницаемая тьма свинцовым пологом ощетинилась и отяжелела над этими хижинами, и в этой тьме безраздельно царствует старый Сатурн, заживо поедающий детей своих (М. Е. Салтыков-Щедрин, «Наша общественная жизнь»).
«Свежо предание, а верится с трудом«
Цитата из комедии А. С. Грибоедова «Горе от ума», д. 2, явл. 2 (1824), слова Чацкого.
Голова кружится, когда подумаешь о расстоянии, которое разделяет пред прошлое десятилетие (1820—1830) от прошлого (1830—1840), а прошлое десятилетие от этих двух протекших лет настоящего! Подлинно скажешь: Свежо предание, а верится с трудом!
«Сверхчеловек«
Слово, означающее крайнего индивидуалиста и эгоиста, ставящего превыше всего свое «я», свою волю и инстинкты, считающего подчинение себя общественным целям пошлым и презренным, получило крылатость после появления книги Фридриха Ницше «Так говорил Заратустра» (1883). В реакционной философии Ницше «сверхчеловек» показан как идеал человека, представителя господствующей касты, для которого нет ничего недозволенного. Следует, однако, отметить, что термин «сверхчеловек» получил хождение в немецкой теологической литературе 17 века, обозначая высший тип христианина. Отсюда он перешел в художественную литературу (Гердер, Гете, Жан-Поль и др.) — У Гете («Фауст», сц. 1) слово «сверхчеловек» использовано в ироническом плане (Biichmann, Gefliigelte Worte).
Сапоги ниже пушкина что означает
Тут на горе паслось большое стадо свиней, и они просили Его, чтобы позволил им войти в них. Он позволил им. Бесы, вышедши из человека, вошли в свиней; и бросилось стадо с крутизны в озеро и потонуло. Пастухи, увидя случившееся, побежали и рассказали в городе и по деревням. И вышли жители смотреть случившееся и, пришедши к Иисусу, нашли человека, из которого вышли бесы, сидящего у ног Иисусовых, одетого и в здравом уме, и ужаснулись. Видевшие же рассказали им, как исцелился бесновавшийся.
Вместо введения: несколько подробностей из биографии многочтимого Степана Трофимовича Верховенского
Приступая к описанию недавних и столь странных событий, происшедших в нашем, доселе ничем не отличавшемся городе, я принужден, по неумению моему, начать несколько издалека, а именно некоторыми биографическими подробностями о талантливом и многочтимом Степане Трофимовиче Верховенском. Пусть эти подробности послужат лишь введением к предлагаемой хронике, а самая история, которую я намерен описывать, еще впереди.
Скажу прямо: Степан Трофимович постоянно играл между нами некоторую особую и, так сказать, гражданскую роль и любил эту роль до страсти, – так даже, что, мне кажется, без нее и прожить не мог. Не то чтоб уж я его приравнивал к актеру на театре: сохрани боже, тем более что сам его уважаю. Тут всё могло быть делом привычки, или, лучше сказать, беспрерывной и благородной склонности, с детских лет, к приятной мечте о красивой гражданской своей постановке. Он, например, чрезвычайно любил свое положение «гонимого» и, так сказать, «ссыльного». В этих обоих словечках есть своего рода классический блеск, соблазнивший его раз навсегда, и, возвышая его потом постепенно в собственном мнении, в продолжение столь многих лет, довел его наконец до некоторого весьма высокого и приятного для самолюбия пьедестала. В одном сатирическом английском романе прошлого столетия некто Гулливер, возвратясь из страны лилипутов, где люди были всего в какие-нибудь два вершка росту, до того приучился считать себя между ними великаном, что, и ходя по улицам Лондона, невольно кричал прохожим и экипажам, чтоб они пред ним сворачивали и остерегались, чтоб он как-нибудь их не раздавил, воображая, что он всё еще великан, а они маленькие. За это смеялись над ним и бранили его, а грубые кучера даже стегали великана кнутьями; но справедливо ли? Чего не может сделать привычка? Привычка привела почти к тому же и Степана Трофимовича, но еще в более невинном и безобидном виде, если можно так выразиться, потому что прекраснейший был человек.
Я даже так думаю, что под конец его все и везде позабыли; но уже никак ведь нельзя сказать, что и прежде совсем не знали. Бесспорно, что и он некоторое время принадлежал к знаменитой плеяде иных прославленных деятелей нашего прошедшего поколения, и одно время, – впрочем, всего только одну самую маленькую минуточку, – его имя многими тогдашними торопившимися людьми произносилось чуть не наряду с именами Чаадаева, Белинского, Грановского и только что начинавшего тогда за границей Герцена. Но деятельность Степана Трофимовича окончилась почти в ту же минуту, как и началась, – так сказать, от «вихря сошедшихся обстоятельств». И что же? Не только «вихря», но даже и «обстоятельств» совсем потом не оказалось, по крайней мере в этом случае. Я только теперь, на днях, узнал, к величайшему моему удивлению, но зато уже в совершенной достоверности, что Степан Трофимович проживал между нами, в нашей губернии, не только не в ссылке, как принято было у нас думать, но даже и под присмотром никогда не находился. Какова же после этого сила собственного воображения! Он искренно сам верил всю свою жизнь, что в некоторых сферах его постоянно опасаются, что шаги его беспрерывно известны и сочтены и что каждый из трех сменившихся у нас в последние двадцать лет губернаторов, въезжая править губернией, уже привозил с собою некоторую особую и хлопотливую о нем мысль, внушенную ему свыше и прежде всего, при сдаче губернии. Уверь кто-нибудь тогда честнейшего Степана Трофимовича неопровержимыми доказательствами, что ему вовсе нечего опасаться, и он бы непременно обиделся. А между тем это был ведь человек умнейший и даровитейший, человек, так сказать, даже науки, хотя, впрочем, в науке… ну, одним словом, в науке он сделал не так много и, кажется, совсем ничего. Но ведь с людьми науки у нас на Руси это сплошь да рядом случается.
Сапоги ниже пушкина что означает
С. 25. Век и Век и Лев Камбек. — начальные строки пародийных стихов Достоевского, высмеивающих популярные мотивы сатирической журналистики начала 1860-х годов:
(см. статьи Достоевского 1863–1864 гг.: «Необходимое литературное объяснение по поводу разных хлебных и нехлебных вопросов», „Опять «Молодое перо»“, «Г-н Щедрин, или Раскол в нигилистах» (XX, 83, 102) «Век» петербургский еженедельник, выходивший под редакцией П. И. Вейнберга в 1861–1862 гг. (в нем был опубликован выше упомянутый фельетон Камня Виногорова — см. ниже, с. 803, что сделало журнал предметом длительной полемики в печати), Камбек Лев Логгинович, второстепенный журналист 1860-х годов, издатель «Семейного круга» (1859–1860) и «С.-Петербургского вестника» (1861–1862) «Жители планет» — название нашумевшей статьи H. H. Страхова, напечатанной в журнале «Время» (1861 № 1) и вызвавшей иронические отклики в «Современнике», «Свистке» и «Искре» Ср. также: IX, 521
С. 25. великую идею — вытащат к таким же дуракам, как и сами, на улицу…; с. 31 «…идея, попавшая на улицу»… — Близкие слова Достоевский уже однажды употребил по адресу «мелкоплавающих» обличителей, «хлебных свистунов» в статьях 1863–1864 гг. «Необходимое литературное объяснение по поводу разных хлебных и нехлебных вопросов» и „Опять «Молодое перо»“. Он писал: «Вы бездарно волочили великую мысль по улице…» (XX, 50–58, 83–97 и примеч. к ним) В 1876 г., говоря о «фанфаронах либерализма», Достоевский отмечал, что «в большинстве это все-таки была лишь грубая масса мелких безбожников и крупных бесстыдников». «И чего тогда не говорилось и не утверждалось, — продолжает он, — какие нередко мерзости выставлялись за честь и доблесть. В сущности это была грубая улица, и честная идея попала на улицу» («Дневник писателя» за 1876 г. — XXII, 101) Ср. со словами Писарева из статьи «Реалисты» (1864) о том, что «великая идея, господствовавшая деспотически над умами мировых гениев, становится милою безделкою, которую приятно поставить на письменный стол, в виде будуарного украшения» (см… Писарев Д. И. Соч.: В 4 т. М., 1956. Т. 3. С. 63, 64).
С. 27. чуть не афинские вечера… — «Афинские вечера» — возможно, что это выражение, ставшее нарицательным для обозначения оргий, пошло от названия позднеантичной книги Авла Гелия (Aulus Gelius) «Афинские ночи», представляющей собою собрание материалов по разнообразным отраслям знания и построенной в форме диалогов. Степан Трофимович употребляет здесь это выражение в его первоначальном смысле: вечерней беседы, изящных, утонченных разговоров. Ср., например, со словами из «Деяний апостолов»: «Афиняне же все и живущие у них иностранцы в том только и проводили время, что говорили или слушали что-нибудь новое». Строки эти в принадлежавшем Достоевскому Евангелии (ГБЛ, ф. 93, оп. 1, 5в, ед. хр. 1) отчеркнуты и отмечены знаком NB. Не исключено, однако, что в этих строках содержится намек на «афинские вечера», проводившиеся у А. В. Дружинина. П. Д. Боборыкин позднее вспоминал: „…я от него (Д. В. Григоровича. — Ред.) слыхал бесконечные рассказы о тех «афинских вечерах», которые «заказывал» Дружинин Вообще надо сказать правду (и ничего обсахаривать и приукрашивать я не намерен): та компания, что собиралась у Дружинина, т. е. самые выдающиеся литераторы 50 и 60-х годов, имела старинную барскую наклонность к скабрезным анекдотам, стихам, рассказам…“ (Боборыкин П. Д. Воспоминания: В 2 т. М., 1965. Т. 1. С. 196–197).
С. 27..dans le pays de Makar et de ses veaux… — Выражение «куда Макар телят не гонял», переиначенное Степаном Трофимовичем на французский лад, здесь употреблено для обозначения административно-полицейских репрессий. Именно в таком смысле оно постоянно фигурирует в сатире M. E. Салтыкова-Щедрина.
С. 32. «Друг мой, до сих пор я только любил тебя — отправились за город, в рощу, кушать чай вместе с знакомыми. — Достоевский пародирует в этих словах Виргинского излюбленное обращение друг к другу героев и сюжетные ситуации третьей части романа Н. Г. Чернышевского «Что делать?». Иронически названное в романе «древнеримским изречением» выражение «до сих пор я только любил тебя, теперь уважаю» на самом деле восходит к роману Чернышевского. Впрочем, оно могло иметь и еще один (может быть, устный) источник. Известно, что Бенкендорф в ответ на отказ актера Каратыгина вставить в водевиль патриотические куплеты сказал ему: «До сих пор я вас любил, как человека талантливого, а теперь уважаю, как человека честного» (см.: Лемке М. К. Николаевские жандармы и литература 1826–1855 гг. 2-е изд. Пб., 1909. С. 64; см. также: VI, 280).
С. 33. ссыльного ксендза Слоньцевского — принимали по принципу, но потом и принимать не стали. — По первоначальным планам Слоньцевский, пострадавший в результате подавления польского восстания 1863 г., занимал в романе более значительное место. В его пользу должно было состояться «подписное чтение», на котором Гр „читал об «Отелло»“, идя тем самым «на гражданский подвиг». Во время этого чтения разыгрывался скандал, ксендз оказывался
о себя-ненависти (полевой материал, ч. 1)
(Антоний Храповицкий, цит. по еп. Никон (Рклицкий) «Жизнеописание блаженнейшаго Антония, митрополита Киевского и Галицкого», т. 1, стр. 42, Нью-Йорк, 1956)
«Если изо дня в день повторять явные и вопиющие лживые утверждения, тогда кое-каким из них поверят.» // И. Геббельс
У француза – «милая Франция», у англичан – «старая Англия». У немцев – «наш старый Фриц».
Только у прошедшего русскую гимназию и университет – «проклятая Россия».
У нас слово «отечество» узнается одновременно со словом «проклятие».
Посмотрите названия журналов: «Тарантул», «Оса». Целое издательство – «Скорпион». Еще какое-то среднеазиатское насекомое (был журнал). «Шиповник».
И все они «жалят» Россию. «Как бы и куда бы ей запустить яда».
И вот простая «История русского нигилизма».
Жалит ее немец. Жалит ее еврей. Жалит армянин, литовец. Разворачивая челюсти, лезет с насмешкой хохол.
И в середине всех, распоясавшись, «сам русский» ступил сапожищем на лицо бабушки-Родины.
(В. Розанов, «Опавшие листья» (2-й короб) // «Уединенное», М. 1990, стр. 265)
«»Русский чувствует себя ниже кого бы то ни было, кроме араба или другого русского.» Русское хихиканье подтвердило точку зрения Осборна.» // Мартин Смит, «Парк Горького», гл. V
«Наши современные «славянофилы» все ищут в темноте ощупью и никак не могут найти «национальное лицо» России: там, где должно быть лицо, чорт знает что. Татары, бывало, в Золотой орде мучили русских пленников: клали на них доски, садились и пировали. Вот где наше «национальное лицо»». // Д. Мережковский; цит. по сборнику «По Вехам», М. 1909, стр. 1
«В стране блатных песен все возможно. Из нервнобольных митинговых горлопанов можно попасть в парламент, а с правительственных высот рухнуть в тюрьму. Нет социального демпфера, ограничивающего такие колебания, нет мидл-класса [англ. middle = средний]. Урки ходят во фраках, а высокие сановники болтают по фене и, блюдя нравственность, сажают за феню журналистов. Все нормально. Просто у нас Россия, господа.» (там же)
«Мы скатываемся в болото агрессивного пуританства и сексуального ханжества. Несмотря на бьющие в глаза отовсюду специфические журнальчики и газетенки, с половым воспитанием все так же плохо. Еще немного – и придется признать, что революция переходит в контрреволюцию. Мы упорно не становимся сексуальнее от порнораспутства.» (В. Иваницкий, «Хотят ли русские любви», «Огонек», тот же номер)
«Плавают в русском массовом сознании два кораблика – французский и русский треугольники и до равенства им далеко.» (там же)
«Эх, нам бы, живущим в помойке до ушей, которую сами ежедневно и пополняем, капельку таких заветных свойств. Не дано. Им дано – нам нет.» (там же)
«У нас все – чужое: великий наш поэт – эфиоп, великий тиран – грузин, цари – все немцы, народ – с тяжелым татаро-монгольским прошлым. В общем, ничего своего. А живем, считаем себя могучим этносом.» (там же)
«Может, виной азиатская натура, накрытая православием? И славянским языком? В этом языке два слова главные. Оба из трех букв. Первое слово – универсально. Оно из существительного превращается в глагол, в определение, в экзотическую приправу к речи, и, наконец, самое важное, для людей, чей словарный запас уменьшается в мозжечек, оно универсальный заменитель всех остальных, оно заполняет пустоты, позволяя любому лежачему в грязи молодцу чувствовать себя академиком. Может быть потому в России самоуважение – достояние плебса. Посмотрите на физиономии наших патриотов – какие будки!» (там же)
«Если бы я был в приличной стране. » (режиссер Грязнов, по телевизору)
Из текущего обзора печати и телевидения // журнал «Дневник писателя», дек. 1995-янв. 1996:
«Режиссер Михалков-Кончаловский приехал к нижегородским туземцам и снял полотно из их жизни «Курочка-ряба». Туземцы радостно изображали себя пьяными, тупыми и злыми сортир снимал особенно любовно [испытывая желание] показать Россию грязной и оскотинившейся. Увидели туземцы кино, возмутились: «Мы не такие!» Ну и возмущайтесь, что теперь. (Интересно, гордится актриса Дурикова своим участием в «Курочке» или стыдится его?)
Журналист Щекочихин, который весь извелся в мечтах о погромах, называя их несбывшиеся даты, в органе «Вечерний звон» советует, вроде бы в шутку, мэру Лужкову снести храм Василия Блаженного, а на его месте построить бассейн.
«Новое книжное обозрение». В творческих планах Эдуарда Успенского написать роман о Лжедмитрии: «Я прочитал книжку, написанную польским историком. Лжедмитрий – очаровательный парень.»
«Домовой» – полиграфия очень на высоте. Откровения поэта Вознесенского о запахах. Россия ему пахнет конским навозом; но он ездил по миру – это другой аромат.»
«Если этот народ не ограбить, он не станет работать»
«Говорили об уничтожении цензуры и буквы ъ, о заменении русских букв латинскими. о полезности раздробления России по народностям с вольною федеративною связью, об уничтожении армии и флота, о восстановлении Польши по Днепр, о крестьянской реформе и прокламациях, об уничтожении наследства, семейства, детей и священников. Они были тщеславны до невозможности, но открыто, как бы тем исполняя обязанность. Все они чем-то гордились до странности. На всех лицах было написано, что они сейчас только открыли какой-то чрезвычайно важный секрет. Степан Трофимович проник даже в самый высший их круг, туда, откуда управляли движением. они его встретили радушно, хотя никто из них ничего о нем не знал. кроме того, что он «представляет идею». Являлись и. литературные знаменитости, но эти. действительные и уже несомненные знаменитости были тише воды, ниже травы, а иные из них просто льнули ко всему этому новому сброду и позорно у него заискивали. Степан Трофимович. бесспорно согласился в бесполезности и комичности слова «отечество»; согласился и с мыслью о вреде религии, но громко и твердо заявил, что сапоги ниже Пушкина, и даже гораздо. Его безжалостно освистали. » («Бесы»)
«Россию сегодня настигло великое историческое возмездие. За гонор на пустом месте, за глупость, за фанатизм, за все. Марксизм недаром вопреки надеждам самого Маркса пророс именно в России. Народ, попавшийся на эту удочку, не вызывает ни доверия, ни уважения.»
«Третий чтец, тот маньяк, который все махал руками за кулисами, вдруг выбежал на сцену. «Господа!» – закричал изо всей силы маньяк, стоя у самого края эстрады и почти таким же визгливо-женским голосом, как и Карамазинов, но только без дворянского присюсюкивания. – «Господа! Двадцать лет назад, накануне войны с пол-Европой, Россия стояла идеалом в глазах всех статских и тайных советников. Литература служила в цензуре; в университетах преподавалась шагистика; войско обратилось в балет, а народ платил подати и молча под кнутом крепостного права. Патриотзм обратился в дранье взяток с живого и с мертвого. Европа трепетала. Но никогда Россия во всю бестолковую тысячу лет своей жизни, не доходила до такого позора. » Он поднял кулак, восторженно и грозно махая им над головой, и вдруг яростно опустил его вниз, как бы разбивая в прах противника. Неистовый вопль раздался со всех сторон, грянул оглушительный аплодисман. Аплодировала уже чуть ли не половина залы; увлекались невиннейше: бесчестилась Россия всенародно, публично, и разве можно было не реветь от восторга?»
«Маньяк продолжал в востроге: «С тех пор прошло двадцать лет. в Новгороде напротив древней и бесполезной Софии, – торжественно воздвигнут бронзовый колоссальный шар на память тысячелетию уже минувшего беспорядка и бестолковщины. А между тем никогда Россия, даже в самые карикатурные эпохи своей бестолковщины, не доходила. » Последних слов нельзя было и расслышать за ревом толпы. Видно было, как он опять поднял руку и победоносно опустил ее. Восторг перешел все пределы: вопили, хлопали в ладоши, даже иные из дам кричали: «Довольно! Лучше ничего не скажете!» Были как пьяные. он вырвался, вновь подскочил к самому краю и успел еще прокричать, что было мочи, махая своим кулаком: «Но никогда Россия еще не доходила. »» // «Бесы»
«А ведь если Россия как-нибудь усилится и процветёт, пусть даже по-ихнему, по всем ихним рецептам – они же первые будут несчастны. » // Достоевский
«Уважать себя в случае с русскими это означает безоговорочную поддержку Европы. С политической точки зрения впрочем, ни Сербия, ни Россия ни Греция к Европе не относятся. Мое мнение таково, что политически Россия может относиться только к Большой Помойке, и ее надо или промыть или сжечь, чтобы меньше смердило. Как это сделать с минимальными для Людей (не путать с русскими) потерями [т.е. русских автор не относит к «Людям»] – загадка для Человечества, которую еще предстоит решить в будущем столетии.» (типичная фраза из Интернета; www.forum.msk.ru 29 марта, при обсуждении бомбежек Сербии)
«Я же убежден: если ты демократ, то именно радиостанции стран Запада и должны быть для тебя источником объективной информации!» // Валерий Лебедев, председатель городской организации партии ДВР, «НГ», 24 апреля 1999 г.
«Русский – милейший человек, покуда он в рубашке навыпуск и не пытается ее заправить. Как человека Востока он очарователен. Лишь когда он начинает настаивать, чтобы с ним обходились как с наиболее восточным из людей Запада, а не не наиболее западным из людей Востока, он превращается в расовую аномалию, с которой трудно управиться.» (Редьярд Киплинг, «The Man Who Was» // «The Writings in Prose and Verse of Rudyard Kipling», т. 3, ч. 2, стр. 393, NY, 1899)
«В конце холодной войны в России господствовала атмосфера оптимизма и воодушевленного отношения к Западу. Люди даже шутили по поводу того, что для России неплохо бы поменять Горбачева на Рейгана. Сегодня подобных шуток больше не услышишь. россияне чувствуют по отношению к себе такую же дискриминацию, как по отношению к евреям и чернокожим.» // Ю. Орлов, Г. Старовойтова, «Московские новости», 14.12.1997
Через пятнадцать лет, когда «железный Лазарь» был уже персональным пенсионером, а бывший его секретарь – просто пенсионером и завсегдатаем синагоги в переулке Архипова, подчиненный раб пришел к своему бывшему фараону и выплеснул ему в лицо все, что накипело за эти годы в душе:
– Знаете, почему вы так на меня набросились, реб Лазарь? Потому что вы даже в семье не осмеливались кого-нибудь попросить, чтобы вам спекли «хоменташи», как их делала семьдесят лет назад ваша мама.
(Захария Керен, «Разговор начистоту», Effect Publishing, Tel-Aviv, 1980, стр.27-8)
«Под занавес уходящего года, запятнавшего Россию антисемитскими настроениями, ведущие ученые страны выступили с Письмом к российской общественности. Они предупреждают: еще немного, и Россия впадет в пагубную самоизоляцию, оказавшись в положении «полуобразованного и плохо воспитанного изгоя, который имеет столь дурные манеры, что ни в одном обществе принят быть не может.» («Общая газета», 31 дек. 1998 г., No. 282/283)
«проблеск определяющегося национального сознания, смесь кнута и слащавого ханжества, мне видится в позднем Гоголе» (Виктор Ерофеев, «Общая газета», 24 дек. 1998, No. 281)
«Когда в 1895 г. Ленин приехал за границу знакомиться с Плехановым, тот. рассказывал, что когда был подростком, во всех военных играх изображал русского полководца, какого-то всех побеждающего «русского Наполеона». Ленин рассмеялся и сказал: «Я тоже сравнительно до позднего возраста играл в солдатики. Мои партнеры в игре всегда хотели быть непременно русскими и представлять только русское войско, а у меня никогда подобного желания не было. Во всех играх я находил более приятным изображать из себя командира английского войска и с ожесточением, без жалости бил «русских» – своих противников.» Это мне рассказано Плехановым в августе 1917 г. Плеханов возмущался тогда Лениным, отсутствием у него «элементарного патриотизма», тем, что Ленин своими лозунгами и тактикой сознательно способствовал поражению России. Веретенников подтверждает, что Владимир Ульянов в играх в солдатики «увлекался англичанами» и всегда командовал «английской армией»» // Н. Валентинов, «Ранние годы Ленина» в кн. «Недорисованный портрет», М. 1993, стр. 391
«Дело не в России, на нее господа хорошие, мне наплевать» (Ленин; цит. по Г.А. Соломон, «Ленин и его семья», Париж, 1931, стр. 45; тж. переизд. под заглавием «Вблизи вождя: свет и тени», М. 1991, стр. 25)
«Политбюро даст детальную директиву судебным властям, тоже устную, чтобы процесс против шуйских мятежников был проведен с максимальной быстротой и закончился не иначе, как расстрелом очень большого числа самых влиятельных и опасных черносотенцев г. Шуи, а по возможности и Москвы и нескольких других духовных центров. Чем большее число представителей реакционной буржуазии и реакционного духовенства удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше. Надо именно теперь проучить эту публику так, чтобы на несколько десятков лет ни о каком сопротивлении они не смели и думать.» (Ленин)
«Я хочу спросить: что же было в Ленине русского и почему же он «русский», если он не только не любил, но ненавидел Россию.» (Вл. Солоухин, «При свете дня», М. 1998, стр. 73; курсив наш)
«Победил ли Ленин в непрестанной борьбе своей жизни или потерпел поражение? Все зависит от того, каков был истинный, глубокий, интимный стимул его действий, самых жестоких или нелепых.» (Дора Штурман)
«Мы Россию завоевали, теперь нам надо научиться Россией управлять.»
«С бродячьей Русью мы должны покончить. Мы будем создавать трудовые армии, легко мобилизуемые, легко перебрасываемые с места на место. Труд будет поощряться куском хлеба, неподчинение и недисциплинированность караться тюрьмой и смертью. А чтобы принуждение был менее тягостным, мы должны быть четкими в обеспечении инструментом, инвентарем. » (Троцкий, на X съезде РКП)
«Мне сообщили, что в Совете можно говорить все что угодно. Не советовали только упоминать слово «родина». Большевики так уже нашколили эту темную массу на «интернациональный» лад, что слово «родина» действует на нее, как красное сукно на быков.» (В.Г. Короленко, дневниковая запись за 1 ноября 1917 г. // сост. П.И. Негретов, ред. А.В. Храбровицкий, «Короленко в годы революции и гражданской войны: 1917-1921»
стихи 15-летнего гимназиста (написаны в 1850 г.) // Н.П. Огарев, «Избранное», М. 1987, стр. 394