С чего мы взяли три века попыток понять россию умом
Читать онлайн «С чего мы взяли. Три века попыток понять Россию умом»
Автор Артем Ефимов
Три века попыток понять Россию умом
Эта книга возникла из серии статей в научно-популярном издании «N+1».
Специально для книги тексты переработаны — в основном в сторону
расширения. Те, кто уже читал их в «N+1», найдут в книге немало нового.
Я не историк. Эта книга ни в коем случае не претендует на статус научной.
Это произведение научного журналиста. Разница между ученым и научным
журналистом примерно как между профессиональным футболистом и
спортивным обозревателем, который рассказывает о его достижениях.
По этой же причине я решил не загромождать книгу библиографическими
Это надо было сказать сразу. Теперь к делу.
История нужна, чтобы упорядочить мир. Поток больших и малых событий, из которых состоит жизнь отдельного человека или всего человечества, случаен
и в конечном итоге хаотичен. Если и есть какой-то высший промысел, нам он
недоступен. Но наше сознание не терпит хаоса и неустанно стремится
обнаружить закономерности в этом потоке. История успехов разума и история
упадка нравов, расплата за первородный грех в ожидании Страшного суда и
смена общественных формаций вследствие развития производительных сил —
это все интерпретации одного и того же процесса. Это попытки обнаружить
смысл в том, что смысла не имеет.
Любая история (то, что имеет сюжет) обладает тем же свойством — вносит
порядок в хаос. Рассказчик, сообщив лишь о тех событиях из жизни своих
героев, которые представляются ему существенными, и умолчав о прочих, тем
самым придает их жизни смысл. Хаотичный поток событий, каким
представляется нам наша собственная жизнь, стараниями романиста или
биографа превращается в жизненный путь, который отличается от потока тем, что имеет цель и, соответственно, смысл.
В рассуждениях об истории тоже часто пользуются метафорой пути: ищут
«истинный путь России» и силятся определить, где она с этого пути «сбилась» и
как ее на него «вернуть». Река может иногда менять русло, и это не означает, что одно русло «правильнее», чем другое. Удобнее для людей, которые живут
на берегу, — возможно, но это уже их проблемы.
Эта книга посвящена истории истории — процессу развития русской
исторической науки. Она состоит из историй, то есть жизнеописаний
крупнейших деятелей этого процесса. Огромный поток событий и явлений, озарений и заблуждений упорядочен и представлен как путь, ему приписан
Упорядочить хаос — базовая потребность человеческого разума.
Историческая наука — лишь один из способов ее удовлетворить. Как этот
способ работает? Давайте я расскажу вам на этот счет одну историю…
В первой половине XV века в Италии жил гуманист Лоренцо Валла.
Тогдашнее значение слова «гуманист» примерно соответствовало нынешнему
«гуманитарий»: Валла изучал древние языки, классическую филологию и
историю, стремился постичь человеческую природу, по возможности не путаясь
в богословских тенетах. Характер у него был, судя по всему, прескверный: он
вырос при дворе папы римского, но поссорился со своими покровителями, не
«С чего мы взяли»: Глава об экономике и особом пути крестьянской России
В издательстве «Individuum» вышла книга научного журналиста Артёма Ефимова «С чего мы взяли. Три века попыток понять Россию умом» о процессе развития русской исторической науки. Это — жизнеописания важных историков — Татищева, Карамзина, Мусина-Пушкина, Андрея Зализняка и других, сформировавших наши представления о прошлом России. «Секрет» публикует главу об историке Леониде Милове, который изучал русское крестьянство и написал труд «Великорусский пахарь и особенности российского исторического процесса» о географическом факторе, существенно повлиявшем на социально-экономическое развитие России. Концепция Милова — спорная, против неё возражают авторитетные современные экономические историки, непример, Борис Миронов и Михаил Давыдов, но всё же любопытная и объясняющая многое не только о прошлом, но и настоящем страны.
В издательстве Individuum вышла книга научного журналиста Артёма Ефимова «С чего мы взяли. Три века попыток понять Россию умом» о процессе развития русской исторической науки. Это жизнеописания важных историков — Татищева, Карамзина, Мусина-Пушкина, Андрея Зализняка и других, сформировавших наши представления о прошлом России. «Секрет» публикует главу об историке Леониде Милове, который изучал русское крестьянство и написал труд «Великорусский пахарь и особенности российского исторического процесса» о географическом факторе, существенно повлиявшем на социально-экономическое развитие России. Концепция Милова спорная, против неё возражают авторитетные современные экономические историки, например Борис Миронов и Михаил Давыдов, но всё же любопытная и объясняющая многое не только о прошлом, но и настоящем страны.
Леонид Васильевич Милов (1929–2007) был научным «правнуком» Ключевского: он учился у Михаила Тихомирова, а тот — у Сергея Бахрушина, а тот — у Ключевского. Ключевский, в свою очередь, был учеником Соловьёва, который ещё в 1863 году в 13-м томе своей «Истории России с древнейших времён» сформулировал мысль, ставшую основополагающей для оригинальной теории Милова: «Природа для Западной Европы, для её народов была мать; для Восточной, для народов, которым суждено было здесь действовать, — мачеха».
Значимость этой идеи Милов оценил далеко не сразу. Он вспоминал: «Мы были воспитаны в эпоху, когда «всё решали кадры», «всё решали массы» и «не было бы таких крепостей, которых бы не брали большевики». Поэтому я, вполне естественно, вместе с другими исповедовал тезис, что географический фактор — это выдумка буржуазной науки, и никакого значения он не имеет. Конечно, все мы изучали, как в разных регионах крестьяне сеяли, как они пахали, но особенно в специфику российских условий никогда не вникали».
Однако странности, обнаруженные в ходе многолетних исследований аграрной истории России, не давали Милову покоя. Почему в историческом ядре России — Центральном Нечерноземье — крестьяне засевали едва половину пахотной земли? Почему так упрямо сопротивлялись любым агрономическим и агротехническим новшествам? Почему самые примитивные формы хозяйствования (в частности, переложное и подсечно-огневое земледелие) были в России так живучи? Почему была так неистребима крестьянская община? Почему так туго шёл процесс общественного разделения труда, развития промышленности и торговли? Почему огромная страна с огромным крестьянским населением веками жила буквально впроголодь? Почему она никак не могла выбраться из дремучей архаики? И откуда она при всём при том брала силы на то, чтобы быть великой державой?
Свои ответы на эти вопросы Милов дал в своём magnum opus — монографии «Великорусский пахарь и особенности российского исторического процесса», вышедшей первым изданием в 1998 году. Это было не самое удачное время, чтобы публиковать обобщающую теорию русской истории: учёные, слишком хорошо помнящие «всемогущее и единственно верное» марксистско-ленинское учение, плохо воспринимали любые генерализации. Они массово увлекались идеями исторической антропологии, микроистории и истории повседневности — исследованиями отдельных казусов, отдельных биографий, отдельных источников, реконструкциями «картин мира» людей прошлого. Социально-экономическая проблематика, столь модная у историков-шестидесятников, ушла на второй план. Не то чтобы Милов своей книгой переломил эту тенденцию, но определённо задал новые ориентиры в своей научной области.
«Великорусский пахарь» — сложная для чтения книга. Значительную её часть занимают статистические таблицы. Милов подробно разбирает различные агрономические и агротехнические аспекты крестьянского хозяйства: что и как сеяли, чем обрабатывали землю, чем удобряли, размеры наделов, качество почв, урожайность и тому подобное. Он высчитывает хлебный баланс страны в целом, отдельных её регионов и даже отдельных губерний, норму потребления хлеба и прочих сельскохозяйственных продуктов на душу населения, трудозатраты на полевые работы в человеко-днях, бюджет крестьянского рабочего времени. Весь этот массив статистических данных позволяет ему развить тезис о «природе-мачехе»: он не просто констатирует, как Соловьёв, Ключевский и их последователи, что природный фактор имел определяющее значение для хозяйственной жизни России, а на эмпирическом материале раскрывает конкретный механизм действия этого фактора.
Во-первых, в России суровый климат: долгая зима и короткий период сельскохозяйственных работ. У русского крестьянина на полевые работы было, по подсчётам Милова, лишь около ста дней в году — вдвое меньше, чем, например, у хлебопашца в северной Франции. Русский крестьянин просто физически не успевал нормально обработать три десятины земли, которыми он (в среднем) располагал. Скот больше полугода приходилось держать в стойле — это требовало огромных запасов корма, которые практически невозможно было накопить за короткий период сенокоса; мало скота — мало навоза, фактически единственного доступного удобрения.
Во-вторых, в историческом ядре России — Центральном Нечерноземье — плодородных почв мало, причём они разбросаны мелкими лоскутками по огромной территории. Вплоть до XIX века хорошим урожаем пшеницы считался сам-3 (то есть на каждое посеянное зерно собирали три). Чтобы хотя бы повторить этот урожай на следующий год, как минимум треть собранного зерна надо было отложить. Остатков едва хватало на то, чтобы прокормиться в течение года. А ведь ещё надо было хоть что-то продать, чтобы было чем заплатить подати, и хоть что-нибудь купить для дома и хозяйства. У основной массы населения элементарным образом не было денег, чтобы обеспечить платёжеспособный спрос на потребительские товары. Оставалось жить натуральным хозяйством, а лёгкая промышленность практически не могла развиваться. Товарный хлеб в России XVIII–XIX века появлялся главным образом за счёт сокращения крестьянами собственного рациона — они вынуждены были жить по принципу «недоедим, но продадим» задолго до того, как его сформулировал (в 1891 году) министр финансов Иван Вышнеградский. Россия — страна минимального прибавочного продукта.
В-третьих, из-за торопливой обработки почвы стремительно выпахивались, то есть в течение нескольких лет теряли плодородность. Крестьянам приходилось регулярно забрасывать выпаханные поля и расчищать под пашню леса — это чудовищный труд, который требовал усилий, во много раз превосходящих возможности любого отдельного домохозяйства. Отсюда — устойчивый коллективизм русского крестьянина.
В-четвёртых, из-за частых капризов природы — дождей, засух, заморозков, насекомых-вредителей и прочих напастей — в среднем каждый третий год в России был неурожайным. Вообще, крестьянская жизнь в пресловутой «зоне рискованного земледелия» — это когда даже работа с предельным напряжением не гарантирует, что ты не будешь голодать, а повышенные трудозатраты ни в коей мере не обеспечивают повышенных результатов. Неприятие нововведений и хозяйственных экспериментов не от косности и не от иррационального страха, а от ясного осознания того, что никакой риск не оправдан, что «Бога не обманешь»: как ни изворачивайся, природа-мачеха своё возьмёт. Остаётся полагаться на общину: если у тебя в этом году хлеб не уродился, соседи в складчину тебя подкормят и заплатят за тебя подати; на будущий год, вполне вероятно, хлеб не уродится у кого-то из соседей, и тогда ты будешь вместе с остальными помогать им.
В-пятых, государство в таких условиях жизнеспособно лишь при крайне жёстких механизмах изъятия того самого минимального прибавочного продукта. Отсюда — и крепостничество, и деспотическая самодержавная власть, которая может привлекать население к общенациональным проектам (строительство оборонительных сооружений против степняков, промышленное освоение Урала или рытьё каналов для улучшения транспортной связности громадной страны) только внеэкономическими мерами — попросту говоря, насильственным принуждением. А нет жёсткого, даже жестокого государства — вся эта масса крестьянства мало того, что обречена на ту же рутину, постоянное существование на грани выживания без надежды хоть когда-нибудь выбраться из него в результате органического развития, так ещё и беззащитна перед любой внешней угрозой.
В этих построениях Милова обретает вторую жизнь теория Ключевского: постоянное колонизационное движение русского народа — это естественное следствие географических условий, в которых он живёт, и вынужденно экстенсивного характера его хозяйства. Да и теория «государственной школы» получает твёрдое основание: вот они, конкретные и понятные причины всесилия государственного начала в русской истории. Ну и, само собой, «особый путь России» — вот он, во всей красе.
Рассуждения Милова относятся к XVIII–XIX и более ранним векам, но понятно, как их экстраполировать на то, что было потом. Модернизировать такое общество можно было только принудительно — никакая промышленная революция в нём не могла произойти сама собой, в силу развития производительных сил и разделения труда. Та самая максима Вышнеградского насчёт хлеба — «недоедим, но продадим» — была квинтэссенцией экономической политики, которую русское государство более или менее последовательно проводило по меньшей мере с начала XVIII века и вплоть до середины ХХ: повышенная эксплуатация крестьянства, насильственное изъятие создаваемого им прибавочного продукта и форсированное развитие за его счёт промышленности. «Недоеденный, но проданный» хлеб уходил на экспорт, а на вырученные средства закупали оборудование и привлекали капитал для индустриализации. В этом смысле — строго экономическом, без моральных и идеологических оценок — коллективизация — это продолжение крепостничества другими средствами.
А потом, уже на глазах Милова и всего поколения шестидесятников, печальная история крестьянской России пришла к своему финалу. Вековая мечта сбылась: Россия окончательно стала индустриальной страной.
Милов умер в 2007 году. Человек поколения, которое создало современный мир, он, вероятно, ближе всех отечественных исследователей подошёл к ответу на вопрос, на каком фундаменте этот мир возводился.
«С чего мы взяли? Три века попыток понять Россию умом». Часть I
С чего мы взяли, что Александр Невский спас Русь от порабощения «псами-рыцарями»? Что царь Иван IV был Грозным, а царь Алексей Михайлович — Тишайшим? Что царь Дмитрий Иванович, недолго правивший Россией в начале XVII века, был на самом деле самозванцем, беглым монахом Григорием Отрепьевым, а настоящего Дмитрия Ивановича еще в детстве зарезали по приказу Бориса Годунова? Все это нам поведал кто-то — монах-летописец, историк-исследователь, поэт, — у кого были какие-то свои источники, свои соображения и свои жизненные обстоятельства. И это — отдельная захватывающая история. В издательстве Individuum вышла книга про историю русской исторической мысли — «С чего мы взяли? Три века попыток понять Россию умом». Историк и научный журналист Артем Ефимов рассказывает о людях, которые писали историю. О людях, у которых бывали личные мнения, личные интересы, политические, коммерческие и прочие соображения. Бывали и невольные ошибки, добросовестные заблуждения, намеренные умолчания или даже искажения. Diletant.media публикует фрагмент книги. Приобрести издание можно во всех главных книжных магазинах Москвы и Питера, а также в Ozon.ru.
Особый интерес для современных исследователей представляют так называемые татищевские известия — сообщения в «Истории российской», основанные на неизвестных и/или не сохранившихся источниках и, соответственно, не подлежащие перепроверке.
Татищев обстоятельно перечисляет свои источники. Большинство из них современные исследователи могут более или менее надежно идентифицировать с известными рукописями, сохранившимися до наших дней. Однако мы не знаем или не можем идентифицировать рукопись, которую Татищев называет Кабинетным манускриптом (некий поздний список летописи, полученный им лично от Петра I), и Раскольничью летопись (купленную в 1721 году у некоего уральского старообрядца). Про Новгородский манускрипт, в котором содержалась «Русская правда», Татищев рассказывал, что купил его «у раскольника в лесу» и передал в Академию наук (он сохранился и ныне известен как Академический список Новгородской первой летописи младшего извода). Есть современная версия, что на самом деле Татищев нашел манускрипт в архиве Сената, а раскольника выдумал, чтобы добавить экзотического флера истории открытия древнейшего русского свода законов и преувеличить свою роль в ней.
Особняком среди источников «татищевских известий» стоит так называемая Иоакимовская летопись. По словам самого Татищева, он получил эту рукопись в 1748 году от архимандрита Бизюкова монастыря Смоленской епархии Мелхиседека (Борщова).
Вскоре после смерти Татищева его подмосковная усадьба Болдино сгорела вместе со всей коллекцией манускриптов, которые он не успел раздать по разным книгохранилищам и частным коллекциям. Так что мы никогда уже доподлинно не узнаем, что из себя представляли и существовали ли вообще рукописи, ставшие источниками «татищевских известий».
Среди этих «известий» — подробности семейной истории Владимира Святого, взаимоотношений киевских князей с дунайскими болгарами, некоторые перипетии отношений князей с монголами и между собой. Пожалуй, самый яркий пример «татищевского известия» — это его версия легенды о призвании варягов, гораздо более подробная, чем в известных нам древних летописях. Она изложена со ссылкой на Иоакимовскую летопись. В этой версии появляется новый ключевой персонаж — Гостомысл, предводитель союза славянских и финно-угорских племен с центром в Новгороде. Однажды ему приснилось, что из чрева его дочери Умилы, бывшей замужем за неким соседним князем, выросло «дерево великое плодовитое и покрывает весь град великий, от плодов же его насыщаются люди всей земли». Под впечатлением от этого сновидения Гостомысл назначил своим наследником сына Умилы — это и был Рюрик, основатель первой правящей династии, а стало быть, и самого русского государства.
Само сновидение напоминает эпизод «Истории» Геродота — сон мидийского царя Астиага, предсказавший рождение Кира Великого, основателя Персидской империи. Но в этом нет ничего удивительного: средневековые тексты, в том числе древнерусские летописи, сотканы из таких «бродячих» сюжетов, а также благочестивых легенд, нравоучительных басен, парафразов Библии Подозрительно другое: Гостомысл не фигурирует в известных нам древнейших летописях, а появляется лишь в источниках еков.
Из той же Иоакимовской летописи Татищев почерпнул любопытные подробности о крещении Новгорода при Владимире Святом: якобы новгородцы не желали отказываться от язычества, и ближайшему соратнику князя Добрыне пришлось взять город приступом, чтобы дать епископу Иоакиму Корсунянину возможность его крестить. Эти двое известны по другим источникам, но об этом эпизоде нигде больше не упоминается. Летопись же, как полагал Татищев, написана самим Иоакимом, который был новгородским епископом с 989 (то есть с самого Крещения Руси) по 1030 год.
Ни одно из «татищевских известий» радикально не противоречит тому, что нам известно по другим источникам. Они лишь дополняют их: насыщают подробностями, расцвечивают, разъясняют мотивацию действующих лиц и логическую связь событий, восполняют лакуны. Отчасти это можно объяснить тем, как работал Татищев. Взяв за основу один — самый, по его мнению, надежный и обстоятельный — источник, он его пересказывал, иногда комментируя, выбрасывая «обстоятельства невероятные» (особенно чудеса — рационалисту Татищеву претило, когда их подмешивали в историю) и по возможности дополняя сведениями других источников. Так что вполне логично, что из Иоакимовской летописи в татищевское изложение попало только то, чего не было в «Повести временных лет».
Проблема, однако, в том, что там, где современные исследователи могут перепроверить Татищева, они постоянно ловят его на неточностях, искажениях, а иногда и просто на неправильном прочтении рукописи. Например, в основе изложения Татищевым событий XII века лежит Ипатьевская летопись, но в «Истории» имеются не только более или менее пространные дополнения ее сообщений, но и изъятия, часто даже более значительные. Это может означать, что Татищев пользовался неисправным списком или даже что он манипулировал данными.
Карамзин считал Иоакимовскую летопись мистификацией Татищева; Соловьев, напротив, полагал, что она действительно существовала. В ХХ веке, начиная с крупнейшего знатока древнерусских летописей Алексея Шахматова, сформировалась академическая традиция сдержанно-скептического отношения к «татищевским известиям»: никому так и не удалось абсолютно убедительно доказать их достоверность или подложность, но поскольку решающего влияния на наши представления они все равно не имеют, ими можно пользоваться — осторожно и с обязательной оговоркой, что это «татищевское известие».
Тот же Шахматов отметил, что Татищев одновременно является и историком в современном смысле, то есть исследователем исторических источников, и летописцем, то есть продолжателем той самой летописной традиции, которую он исследует (больше-то ему продолжать нечего: научной традиции еще нет). Сергей Пештич, посвятивший «Истории российской» Татищева свою кандидатскую диссертацию и пришедший к выводу, что «татищевские известия» сплошь недостоверны, а их источники мистифицированы, в монографии «Русская историография XVIII века» (1964) развил мысль Шахматова: «Развенчивая «Историю Российскую» как источник, мы тем самым не преуменьшаем, а возвеличиваем заслуги Татищева как историка. Противоречивость формы и содержания его труда, написанного в виде летописного свода, но являющегося уже не летописью, а историческим произведением, только составленным в виде летописи, свидетельствует о самостоятельном истолковании источников Татищевым в духе его общественно-политических взглядов и в соответствии с общим уровнем развития исторической мысли в России».
Попросту говоря, «татищевские известия» — это попытки первого русского историка восстановить причинно-следственные связи и осмыслить исторические события как цельный процесс. Многие «известия» — это пространные речи исторических деятелей, в которых они объясняют мотивы своих поступков. Такие речи сочиняли для древнеримских героев Тит Ливий и Тацит. У них этот прием позаимствовал Карамзин. Это мистификация, конечно, но не злонамеренный подлог. Тут возникает уже знакомый нам зазор между подлинностью и достоверностью. Речи, сочиненные Тацитом, Татищевым или Карамзиным, само собой, не являются подлинными — те люди, которым эти речи приписаны, их не произносили. Другой вопрос, являются ли они при этом достоверными, то есть верно ли они передают те реалии, те мотивы, те мысли и чувства, которые испытывал описываемый исторический деятель в описываемых обстоятельствах. Скорее всего, тоже нет, но тут важнее сама постановка вопроса: почему он так поступил, почему это произошло, почему история пошла так, а не иначе? Ту же функцию выполняют и татищевские подробности легенд о призвании варягов и о крещении Новгорода: это попытка реконструировать обстоятельства, построить модель, чтобы понять механику истории.
Помимо всего прочего, для Татищева история была прежде всего нравоучением, и его гораздо больше интересовала интеллектуальная и эмоциональная убедительность, нежели академическая корректность, тем более что стандартов последней в его время еще не существовало. Если нельзя подходить с современными моральными и прочими мерками к персонажам древнерусских летописей, то ту же любезность следует оказать и Татищеву. Его «История» была плодом исторической науки в ее младенческом состоянии. Его критика источников была еще наивной — но уже научной. Это было незавершенное, но уже историческое исследование, а не простой пересказ летописей.
«С чего мы взяли? Три века попыток понять Россию умом». Часть I
Что царь Дмитрий Иванович, недолго правивший Россией в начале XVII века, был на самом деле самозванцем, беглым монахом Григорием Отрепьевым, а настоящего Дмитрия Ивановича еще в детстве зарезали по приказу Бориса Годунова? Все это нам поведал кто-то — монах-летописец, историк-исследователь, поэт, — у кого были какие-то свои источники, свои соображения и свои жизненные обстоятельства. И это — отдельная захватывающая история.
В издательстве Individuum вышла книга про историю русской исторической мысли — «С чего мы взяли? Три века попыток понять Россию умом». Историк и научный журналист Артем Ефимов рассказывает о людях, которые писали историю. О людях, у которых бывали личные мнения, личные интересы, политические, коммерческие и прочие соображения. Бывали и невольные ошибки, добросовестные заблуждения, намеренные умолчания или даже искажения.
Diletant.media публикует фрагмент книги. Приобрести издание можно во всех главных книжных магазинах Москвы и Питера, а также в Ozon.ru.
Особый интерес для современных исследователей представляют так называемые татищевские известия — сообщения в «Истории российской», основанные на неизвестных и/или не сохранившихся источниках и, соответственно, не подлежащие перепроверке.
Татищев обстоятельно перечисляет свои источники. Большинство из них современные исследователи могут более или менее надежно идентифицировать с известными рукописями, сохранившимися до наших дней. Однако мы не знаем или не можем идентифицировать рукопись, которую Татищев называет Кабинетным манускриптом (некий поздний список летописи, полученный им лично от Петра I), и Раскольничью летопись (купленную в 1721 году у некоего уральского старообрядца). Про Новгородский манускрипт, в котором содержалась «Русская правда», Татищев рассказывал, что купил его «у раскольника в лесу» и передал в Академию наук (он сохранился и ныне известен как Академический список Новгородской первой летописи младшего извода). Есть современная версия, что на самом деле Татищев нашел манускрипт в архиве Сената, а раскольника выдумал, чтобы добавить экзотического флера истории открытия древнейшего русского свода законов и преувеличить свою роль в ней.
Особняком среди источников «татищевских известий» стоит так называемая Иоакимовская летопись. По словам самого Татищева, он получил эту рукопись в 1748 году от архимандрита Бизюкова монастыря Смоленской епархии Мелхиседека (Борщова).
Вскоре после смерти Татищева его подмосковная усадьба Болдино сгорела вместе со всей коллекцией манускриптов, которые он не успел раздать по разным книгохранилищам и частным коллекциям. Так что мы никогда уже доподлинно не узнаем, что из себя представляли и существовали ли вообще рукописи, ставшие источниками «татищевских известий».
Среди этих «известий» — подробности семейной истории Владимира Святого, взаимоотношений киевских князей с дунайскими болгарами, некоторые перипетии отношений князей с монголами и между собой. Пожалуй, самый яркий пример «татищевского известия» — это его версия легенды о призвании варягов, гораздо более подробная, чем в известных нам древних летописях. Она изложена со ссылкой на Иоакимовскую летопись. В этой версии появляется новый ключевой персонаж — Гостомысл, предводитель союза славянских и финно-угорских племен с центром в Новгороде. Однажды ему приснилось, что из чрева его дочери Умилы, бывшей замужем за неким соседним князем, выросло «дерево великое плодовитое и покрывает весь град великий, от плодов же его насыщаются люди всей земли». Под впечатлением от этого сновидения Гостомысл назначил своим наследником сына Умилы — это и был Рюрик, основатель первой правящей династии, а стало быть, и самого русского государства.
Само сновидение напоминает эпизод «Истории» Геродота — сон мидийского царя Астиага, предсказавший рождение Кира Великого, основателя Персидской империи. Но в этом нет ничего удивительного: средневековые тексты, в том числе древнерусские летописи, сотканы из таких «бродячих» сюжетов, а также благочестивых легенд, нравоучительных басен, парафразов Библии и т. д. и т. п. Подозрительно другое: Гостомысл не фигурирует в известных нам древнейших летописях, а появляется лишь в источниках XV-XVI веков.
Из той же Иоакимовской летописи Татищев почерпнул любопытные подробности о крещении Новгорода при Владимире Святом: якобы новгородцы не желали отказываться от язычества, и ближайшему соратнику князя Добрыне пришлось взять город приступом, чтобы дать епископу Иоакиму Корсунянину возможность его крестить. Эти двое известны по другим источникам, но об этом эпизоде нигде больше не упоминается. Летопись же, как полагал Татищев, написана самим Иоакимом, который был новгородским епископом с 989 (то есть с самого Крещения Руси) по 1030 год.
Ни одно из «татищевских известий» радикально не противоречит тому, что нам известно по другим источникам. Они лишь дополняют их: насыщают подробностями, расцвечивают, разъясняют мотивацию действующих лиц и логическую связь событий, восполняют лакуны. Отчасти это можно объяснить тем, как работал Татищев. Взяв за основу один — самый, по его мнению, надежный и обстоятельный — источник, он его пересказывал, иногда комментируя, выбрасывая «обстоятельства невероятные» (особенно чудеса — рационалисту Татищеву претило, когда их подмешивали в историю) и по возможности дополняя сведениями других источников. Так что вполне логично, что из Иоакимовской летописи в татищевское изложение попало только то, чего не было в «Повести временных лет».
Проблема, однако, в том, что там, где современные исследователи могут перепроверить Татищева, они постоянно ловят его на неточностях, искажениях, а иногда и просто на неправильном прочтении рукописи. Например, в основе изложения Татищевым событий XII века лежит Ипатьевская летопись, но в «Истории» имеются не только более или менее пространные дополнения ее сообщений, но и изъятия, часто даже более значительные. Это может означать, что Татищев пользовался неисправным списком или даже что он манипулировал данными.
Карамзин считал Иоакимовскую летопись мистификацией Татищева; Соловьев, напротив, полагал, что она действительно существовала. В ХХ веке, начиная с крупнейшего знатока древнерусских летописей Алексея Шахматова, сформировалась академическая традиция сдержанно-скептического отношения к «татищевским известиям»: никому так и не удалось абсолютно убедительно доказать их достоверность или подложность, но поскольку решающего влияния на наши представления они все равно не имеют, ими можно пользоваться — осторожно и с обязательной оговоркой, что это «татищевское известие».
Тот же Шахматов отметил, что Татищев одновременно является и историком в современном смысле, то есть исследователем исторических источников, и летописцем, то есть продолжателем той самой летописной традиции, которую он исследует (больше-то ему продолжать нечего: научной традиции еще нет). Сергей Пештич, посвятивший «Истории российской» Татищева свою кандидатскую диссертацию и пришедший к выводу, что «татищевские известия» сплошь недостоверны, а их источники мистифицированы, в монографии «Русская историография XVIII века» (1964) развил мысль Шахматова: «Развенчивая «Историю Российскую» как источник, мы тем самым не преуменьшаем, а возвеличиваем заслуги Татищева как историка. Противоречивость формы и содержания его труда, написанного в виде летописного свода, но являющегося уже не летописью, а историческим произведением, только составленным в виде летописи, свидетельствует о самостоятельном истолковании источников Татищевым в духе его общественно-политических взглядов и в соответствии с общим уровнем развития исторической мысли в России».
Попросту говоря, «татищевские известия» — это попытки первого русского историка восстановить причинно-следственные связи и осмыслить исторические события как цельный процесс. Многие «известия» — это пространные речи исторических деятелей, в которых они объясняют мотивы своих поступков. Такие речи сочиняли для древнеримских героев Тит Ливий и Тацит. У них этот прием позаимствовал Карамзин. Это мистификация, конечно, но не злонамеренный подлог. Тут возникает уже знакомый нам зазор между подлинностью и достоверностью. Речи, сочиненные Тацитом, Татищевым или Карамзиным, само собой, не являются подлинными — те люди, которым эти речи приписаны, их не произносили. Другой вопрос, являются ли они при этом достоверными, то есть верно ли они передают те реалии, те мотивы, те мысли и чувства, которые испытывал описываемый исторический деятель в описываемых обстоятельствах. Скорее всего, тоже нет, но тут важнее сама постановка вопроса: почему он так поступил, почему это произошло, почему история пошла так, а не иначе? Ту же функцию выполняют и татищевские подробности легенд о призвании варягов и о крещении Новгорода: это попытка реконструировать обстоятельства, построить модель, чтобы понять механику истории.
Помимо всего прочего, для Татищева история была прежде всего нравоучением, и его гораздо больше интересовала интеллектуальная и эмоциональная убедительность, нежели академическая корректность, тем более что стандартов последней в его время еще не существовало. Если нельзя подходить с современными моральными и прочими мерками к персонажам древнерусских летописей, то ту же любезность следует оказать и Татищеву. Его «История» была плодом исторической науки в ее младенческом состоянии. Его критика источников была еще наивной — но уже научной. Это было незавершенное, но уже историческое исследование, а не простой пересказ летописей.