С чего это вы взяли стоянов
Юрий Стоянов рассказал, что «убило» программу «Городок»
Почти 20 лет программа «Городок» радовала зрителей юмористическими скетчами. Проект закрылся, когда в 2012 году не стало Ильи Олейникова. Юрий Стоянов с теплотой вспоминает о сотрудничестве с коллегой, а в недавнем интервью рассказал, каким было закулисье всеми любимого шоу.
Многие до сих пор любят дуэт Стоянов-Олейников, который блистал в «Городке» много лет. Юрий Николаевич уверен: секрет успеха программы в его умелом сочетании смешного и грустного. Эту минорную нотку артисты старались добавить в заключительном скетче, а завершающим аккордом становились титры, под которые звучала песня Анжелики Варум «Городок». У зрителей, как и у самих актеров, по-настоящему щемило сердце от припева «Ах, как хочется вернуться…»
63-летний Юрий Николаевич отметил, что проект повлиял не только на зрителей, но и на самих артистов. Ведь до съемок в культовой программе они находились в творческих поисках. «На моей физиономии никогда не запечатлевалось все тяжелое, больное, трагическое, что происходило в моей жизни. Считал, что это должно быть видно, когда начну работать. А оказывается первое впечатление, которое ты производишь на режиссера, важно. И вот с этим «ну что…» от режиссеров я прожил до 1993 года. Поэтому эта программа родилась из беды. А не от чувства юмора или желания веселить, стать знаменитым. Она родилась из желания объяснить самим себе: мы вообще артисты или нет? Мы вообще тем в жизни занялись?» — откровенничал Стоянов.
В YouTube-шоу «Ещенепознер» артист рассказал и о забавном случае, который заставил его на время отказаться от женских ролей: «Олег Басилашвили позвонил, когда «Городок» был на гребне успеха, и сказал: «Старик, что-то с девочками перебираешь. Понимаешь, у тебя форма важнее. Не в этом твоя сила. Много женщин играешь. Начал повторяться. Подумай». Я не спал неделю! Устроил скандал Илюше Олейникову: «Не буду больше баб играть вообще! Почему я это делаю? Только потому что ты с усами! Сбривай на фиг усы, или я закрываю лавочку!». Илюша, бедный, побрился. Когда я увидел его, это было страшное зрелище! Эта беспомощная детская губа, которую он прикрывал… Я понял, что если хотя бы три такие женщины появится в «Городке», то мы потеряем аудиторию сразу. И сказал: «Отращивай на фиг».
Как живет 63-летний актер Юрий Стоянов сейчас – от него отказались оба сына, сменив фамилию и отчество
Юрию Стоянову, известному по ролям в юмористической программе «Городок», недавно исполнилось 63 года; оба сына отреклись от него, сменив его звездную фамилию и даже отчество, и не афишируют родство со знаменитостью; как живет актер сейчас. Почему распался его второй брак и жалеет ли Юрий об ошибках прошлого, после которых сыновья навсегда отреклись от известного отца.
Биография Юрия Стоянова
Актер родился в Одессе, в семье далеких от творчества людей – учительницы и врача. Его отец после окончания учебы попал на практику в глухое село Бородино, где не было даже электричества.
Мальчика часто было не с кем оставить, поскольку родители много времени проводили на работе. Чтобы не сидеть дома одному, маленький Юра часто ходил на киносеансы. Вдохновившись советским кино, Стоянов решил стать актером. Однако Юрий был полным и нескладным, что могло бы поставить крест на его карьере. Тогда он занялся фехтованием, чтобы похудеть и привести тело в форму. Спорт увлек юношу, и он стал мастером спорта по фехтованию.
Карьера знаменитого актера
Несмотря на спортивные достижения, Юрий не отказался от мечты о сцене. Он легко поступил в ГИТИС, а после его окончания стал работать в Большом драматическом театре. Здесь Стоянова постигло разочарование: ему доверяли только второстепенных персонажей, единственной серьезной ролью стал Моцарт в спектакле «Амадеус».
В конце 1980-х Юрий познакомился с Ильей Олейниковым, который незадолго до этого потерял своего сценического партнера. Актеры нашли у себя много общего: оба они чувствовали себя недооцененными и стремились реализоваться на сцене. Общим оказался и день рождения актеров – 10 июля, только родились они с разницей в 10 лет.
Тогда Олейников понял, что партнера идеальнее просто не существует. Вместе они начали вести рубрику в «Адамовом яблоке», а потом задумались над созданием собственной передачи. Так и появился «Городок» – юмористическое шоу, где все роли исполняли Стоянов и Олейников. Оно обрело огромную популярность, как в России, так и за рубежом, и сделало неизвестных актеров настоящими мировыми звездами.
«Городок» продлился 19 лет и закончился в 2012 году в связи со смертью Ильи Олейникова. Стоянов, который за долгие годы работы успел подружиться с коллегой, тяжело переживал утрату друга и отказался участвовать в шоу в одиночестве.
Юрий успевал параллельно сниматься в фильмах, он сыграл второстепенные роли «Ландыш серебристый» и «Три мушкетера». Среди прочих работ актера – сериал «Бальзаковский возраст, или Все мужики сво…», «Ералаш» и «Гудбай, Америка!».
Как сложилась личная жизнь Стоянова
По слухам, в студенческое время актер пользовался популярностью среди сверстниц. Многие хотели познакомиться с симпатичным юношей из Одессы, который, несмотря на далекую от стандартов красоты внешность, обладал сильной харизмой и умел произвести впечатление. Стоянову даже приписывали роман с Татьяной Догилевой, которая не стала отрицать, что была влюблена в молодого актера.
Из-за их отношений она стала хуже учиться и вскоре бросила Юрия. Юноша тяжело это пережил и даже находился в депрессии из-за болезненного расставания.
Первый брак и дети
Первой женой Стоянова стала искусствовед Ольга Синельченко, в браке у них родилось двое сыновей: Николай и Алексей. Союз Юрия и Ольги продлился всего 5 лет, после чего актер ушел от жены к редактору Марине Венской. По мнению журналистов, это и стало причиной разлада между отцом и сыновьями. Николая и Алексея, которые после развода родителей переехали во Францию вместе с матерью, воспитывал отчим, ставший им по-настоящему близким человеком.
Они взяли его фамилию и отчество и предпочитают умалчивать о родстве со знаменитым актером. Хотя это могло бы благоприятно сказаться на карьере братьев, один из которых имеет собственный бизнес, а другой – журналист, ранее работавший в компании «ВИD».
Стоянов избегает разговоров о сыновьях, видно, что ему до сих пор тяжело касаться этой темы. Юрий неоднократно говорил, что совершил много ошибок в прошлом, за которые ему приходится расплачиваться до сих пор.
Второй брак
Второй брак актера с Мариной Венской, из-за которого он оставил жену с двумя детьми, просуществовал 12 лет. Вероятно, супруги расстались из-за нежелания Марины заводить наследников.
Юрий Стоянов сейчас
Сейчас Юрий Стоянов женат в третий раз. Его супруга Елена смогла осуществить мечту актера стать отцом: он воспитывал двух ее дочек от первого брака, а в 2003 году у пары родилась девочка, которую называли Екатериной.
После смерти коллеги по съемочной площадке Ильи Олейникова Стоянов предпочел закрыть легендарный «Городок», поскольку посчитал дальнейшие съемки без партнера нецелесообразными. Актер участвовал в жюри шоу «Один в один», а сейчас снимается в авторской программе «100янов», ради которой ему пришлось похудеть на 22 килограмма.
О «Городке» напоминают его скетчи в социальных сетях, где актеру приходится участвовать в одиночестве.
Юрий Стоянов: Возьми карандаш и посчитай, как на 15 тысяч в месяц попитаться
Станислав Крючков: В одном из интервью я у вас прочитал: «Чтобы не стать актером одной роли, нужно сохранить в себе ребенка». Но вами же воплощены сотни, более тысячи разных образов. А как не стать заложником?
Юрий Стоянов, народный артист РФ: 6.
С.Крючков: 6 тысяч? Всё подсчитано. Ну, много, одним словом.
Ю.Стоянов: Не мною, монтажером.
С.Крючков: Как не потерять себя, став актером, воплотившим такое число образов? Как не раствориться в них?
Ю.Стоянов: Забывать. Иначе ты превращаешься в прыгуна в высоту или с шестом. Ты всё время должен поднимать, поднимать палочку, опираясь на то, что ты сделал. Если всё время думать о бэкраунде, это путь в никуда. Тогда каждый раз, входя в кадр, надо сдавать экзамен. Это очень непродуктивно. Нет, нужно профессиональные баловство.
Артист испытывает в кадре только 2 подлинных чувства. Слушайте, всё остальное мы играем. Мы включаем профессию. Профессию, навыки, опыт, имя, которое на тебя работает. А подлинных чувств в кадре ты испытываешь всего 2 — и вы, ведущие у микрофона, и поющие, и танцующие: тебе либо нравится то, что ты делаешь, либо не нравится. И это сразу считывается зрителем. Чем ты профессиональнее, тем то, что тебе не нравится, не замечается. Профессия нужна только для этого. Профессия, технологии нужны для того, чтобы зритель не замечал, как ты ненавидишь свою роль.
Марина Максимова: Я хотела спросить вас про какой-то творческий прием или — даже не знаю, как это назвать — эмоциональный холодильник. Когда вы говорили о том, что набираете какие-то эмоции, храните. Можно привести пример продукта из вашего эмоционального холодильника? И вообще у них есть там, не знаю, срок годности? Есть ли лимит объема у холодильника?
Ю.Стоянов: Нет, объемов нет. Столько, сколько ты живешь, ты просто должен покупать бесконечно новое количество морозильных камер. В период пандемии, кстати, очень актуально. Конечно, нет, это безразмерная история. Просто всё то, что ты наживаешь, запоминаешь и прочувствуешь в течение жизни, потом у тебя деформируется, преломляется, по-разному запоминается, по-разному выстреливает. А то, что ты увидел, услышал и, главное, почувствовал в детстве — это лед. Бросил камень, он отскочил, круги не расходятся. Это первичное.
Первый испуг, которые ты запомнил. Жалость к этой собачке, которую не разрешили взять домой. И всю ночь эти мысли: как она одна, а они, эти злые родители, не разрешили взять ее домой. И что будет с этой собакой, и где она сейчас спит, и кто ее покормит. Эти горькие слезы в подушку. Вот такие какие-то первые… И вот это непонятное чувство: почему эта девочка, что происходит между мной и ей? Что такое, почему какая-то рука поселилась в груди и начинает… Вот же, две руки, а она там жмет мое сердце. Кто его знает? Мне всего 6 лет. Я хочу быть с ней рядом. Слушайте, есть палата мер и весов, а есть вот эти чувства — базисные, первые: любовь, боль, холод, жалость, испуг, страх, первая потеря близкого человека. Это навсегда остается в тебе.
С.Крючков: А то, что инкорпорируется в профессию, творчество, то, что происходит во внешней, нашей обычный рядовой жизни, вокруг нас — оно для вас неразрывно связано? Потому что вот я читаю ваши старые интервью. 2011 год: «Мне часто бывает больно за бедность, которая вокруг, за невероятную несправедливость».
Ю.Стоянов: Ничего не изменилось. Что изменилось с 2011 года? Не могу — не потому, что я сентиментальный человек. Потому что бывает стыдно роскошествовать, обжираться, утопать в шмотках. Вокруг большое количество беды — больше, чем нужно. Стыдно в основном за бедность. За бедность, за людей. Каждый раз, когда ты, дурак, даешь какое-то интервью — ну подумай ты! Когда вы там заводите эти свои звездные дома, когда начинаете хвастаться этими покупками, ну подумайте, что огромное количество людей реально, не на словах, не знает, как дотянуть до зарплаты. Представьте себе!
Я часто проживал это. Я садился с карандашом и представлял себе — не потому, что скажут: «Барин, б…», сел с карандашиком и представил». Ну вот возьми карандаш, если ты артист, и посчитай, как на 15 тыс. в месяц попитаться. На 500 рублей в день. Я это делал. У меня был сюжет про это. Я заставил себя прожить такой день.
Это напоминает, знаете, персонажей михалковской «Неоконченной пьесы для механического пианино»: «Мы пойдем в народ, мы будем их учить». Нет, не поэтому. Просто это моя профессия. Много беды, болезней, бедности и вообще несчастья. Но понимание этого и эта польза, наоборот, больше стимулирует сделать для этих людей что-то веселое, заставить их улыбнуться. Мне кажется, это сверхзадача русского юмора. Посыл всегда — хоть так, хоть как-то, но расскажу про то, что плохо живется. А сверхзадача — в неблагополучии, в беде попробовать производить впечатление легкого, счастливого человека, чтобы люди потянулись к этой легкости и счастливости.
С.Крючков: При этом этот юмор, эта легкость и это счастье не должны быть такие сытые, жирные, как это сейчас часто бывает?
Ю.Стоянов: Если ты не смеешься над этим. Я могу сыграть такого Николай Иваныча, знаете. Вот только в этом случае. Но пропагандировать роскошь, богатство и обжираловку — не по-чеховски как-то.
Юрий Стоянов: «Сильно верящим в судьбу иногда хочется сказать: пить меньше надо»
«Всему хорошему и всему плохому меня научил Витюша Сухоруков, мой сосед по общаге. Я начал курить.
Фото: Марк Штейнбок
— Юрий Николаевич, у вас осенью сразу несколько сериалов выходит, среди них долгожданные «Гости из прошлого» на СТС, где вы играете профессора, придумавшего машину времени. Чем вас эта история зацепила?
— Еще когда я читал сценарий, обратил внимание: персонаж из настоящего говорит моему герою: «Вали отсюда в свой совок». И мой герой отвечает: «Зачем вы так про мое время?» Мне чего-то не хватало в тексте, и тогда я вспомнил потрясающие стихи Александра Кушнера и сказал: «Ребята, я готов сыграть, только я прочитаю стишок, несколько строк: «Времена не выбирают, / В них живут и умирают. / Большей пошлости на свете / Нет, чем клянчить и пенять. / Будто можно те на эти, / Как на рынке, поменять». И все, и сразу роль приобрела какой-то объем.
— Если бы у вас лично была машина времени, куда бы вы отправились в первую очередь?
— Можно сказать, что память — это, по большому счету, машина времени…
— Ваш папа был прекрасным врачом, мама педагог. В кого эта ваша артистическая натура?
— В Чарли Чаплина. Я в детстве был помешан на его фильмах. За стеной нашего частного домишки размещался завод, и там — заводской кинотеатр, где моя бабушка работала билетером. Я бесплатно ходил на все фильмы, пересмотрел всего Чаплина, всего Макса Линдера, всех комиков, все немое кино. Чаплин тогда был совсем не персонажем канала «Культура», на него ходили рабочие люди, заводчане, и ржали. И когда Чаплин шел, меня вытащить из кино нельзя было. Я мог двадцать раз смотреть одно и то же. Это первое. Второе: мой папа, мальчишка из деревни, поступивший в медицинский институт, был не лишен артистизма. Сразу после десятого класса он получил свою золотую медаль в деревенской школе, и за взятку его отпустили в город. Сейчас все как-то забыли, что в «золотое советское время» паспортов у колхозников не было, они хранились в сейфе у председателя колхоза. Но папа вырвался и попал в Одессу. Там он пристрастился к классической музыке, не вылезал из филармонии. У меня есть его блокнот, и по нему можно изучить месяц жизни студента медицинского факультета: огромное количество классических концертов и опер он прослушал и посмотрел в Одессе… Отец всю жизнь напевал то «Травиату», то «Трубадура», то «Севильского цирюльника». Я считаю, очень артистичной была и моя мать — и есть по сей день, слава Богу, она жива, а ей уже 85 лет. Родной папа моей мамы, мой дедушка, был артистом эстрады. Они с бабушкой расстались, когда она ждала ребенка — мою маму. Вырастил маму отчим, инженер, чех по национальности. С родным отцом мама впервые встретилась в 23 года. Нашла его в Киеве. Дедушка Леонид Иванович в меня влюбился без ума. Он служил в киевской филармонии, ездил по стране. Выходил на сцену в тройке с бабочкой, брал четыре слова, иногда шесть слов из зала и на глазах у публики сочинял буриме. А его родной брат был артистом цирка, клоуном и дрессировщиком. Он с собачками делал смешные номера…
Фото: Валерий Шарифулин/ТАСС
Родители мечтали, чтобы я поступил в медицинский институт, а я лет с четырех говорил, что буду или дирижером, или режиссером, или артистом. Потом уже определился, что артистом. После восьмого класса моя мать нашла педагога по сценической речи в Одессе, потому что невозможно вырасти на юге и говорить на правильном литературном языке. Все мои одноклассники занимались с репетиторами физикой или химией, а я — не менее серьезно — сценречью. Потом мой отец, который так страдал, что я не стану врачом, достал какие-то справочники и выяснил все о театральных вузах. Я решил, что буду поступать только в ГИТИС, хотя слышал, что нужно сразу во все. Но все мне не нужны были. Аргумент, конечно, покажется очень смешным, но я рассуждал так: это единственное учебное заведение, у которого в названии присутствует слово «институт». Щепкинское и Щукинское — училища, а МХАТ — вообще школа. И это же «несолидол» для одесского мальчика — поступать в актерское ПТУ. Я рисковал, конечно, но был очень самоуверенным. Во мне не оставалось ни капли сомнения, что я могу не поступить, хотя конкурс был больше четырехсот человек на место. Витька Сухоруков мне говорил, что поступает третий или четвертый раз… В Москву со мной поехал именно папа. Сказал: «Я ничем не могу тебе помочь, но буду стирать рубашки». Я был пижоном. Перед поступлением мы поехали на Толчок — самый знаменитый в Советском Союзе легальный вещевой рынок привезенных моряками импортных вещей. Купили потрясающие ботинки из черной замши, на сплошной каучуковой платформе, какие-то шикарные штаны и черный приталенный панбархатный пиджак. Я был смазливый, кучерявый, длинноволосый и очень хорошо одетый мальчик с гитарой. Никакого комплекса провинциальности не чувствовал. У меня же была крепкая одесская школа, с еврейскими педагогами, которые потом все поуезжали в Австралию, в Израиль, в Германию и в Америку. Я чувствовал себя хорошо образованным парнем. И поступил очень легко, с первого тура. Помню, женщина, которая принимала документы, сказала: «Боже, с таким хорошим аттестатом — и сюда? Может, в нормальный вуз какой-то пойдете?»
Наша общага на Трифоновской была знаменитым на всю Москву веселым злачным местом. Там жили не только студенты ГИТИСа, но и ребята из циркового и каких-то еще творческих училищ. У нас была комната на троих. Один сосед — Юра Богданов, ему было 27 лет, то есть в ГИТИС он поступил на излете, старше туда уже не брали, он вскочил в последний вагон. А вторым моим соседом оказался Витюша Сухоруков. Всему хорошему и всему плохому меня научил он, причем очень быстро. Я начал курить, попробовал спиртное — все как положено. Витя вырос в «тяжелом» Подмосковье. В морозовских казармах для рабочих в Орехово-Зуево, это такое дореволюционное фабричное общежитие, где стометровый коридор и одна кухня на пятьдесят комнат. А Юра Богданов родом из Хотьково, тоже из Подмосковья. И вот они мне устроили такую школу рабочей молодежи… Нельзя сказать, что в общаге были только пьянки, мы там придумывали этюды, репетировали. Но когда случались какие-то дни рождения либо мы сдавали сессию — это время я помню до сих пор. Мне было очень плохо. Ляжешь на кровать, а она крутится в одну сторону, потолок в другую, окно в третью. Спрашиваешь Сухорукова: «Витя, а когда это закончится?» — «Поблюешь, и закончится».
Я часто ночевал не в общежитии, а у своего друга Арика Ластовского на Арбате. Его взяли к нам на курс вольнослушателем, что не предполагало стипендию, поэтому ему надо было где-то работать. И он стал дворником на Калининском проспекте, ныне Новый Арбат. Его поселили в полноценную ведомственную квартиру с огромной комнатой — метров сорок, а может, и больше. Находилась она прямо во дворе Вахтанговского театра. Ластовский, помимо всего, стал комсоргом всех дворников Калининского проспекта. Его актерская карьера не очень сложилась, он потом пошел в дизайнеры. У Арика была швейная машинка, и он нам сшил белые расклешенные комбинезоны — спецодежду, в которой мы в шесть утра выходили помогать ему мести Калининский проспект. Наш образ дополняли одинаковые финские туфли — грубые такие, типа рабочих, но на огромной платформе, моднючие, мы их купили в обувном. И вот в этих одинаковых туфлях, в одинаковых комбинезонах, в рубашках в крупную клетку мы мели улицу. С нами фотографировались иностранцы. Однажды кто-то выбросил на улицу фортепиано, мы позвали остальных дворников и притащили инструмент к Арику в комнату. Там все было завешано плакатами — неореализм итальянский был представлен, афиши Вахтанговского театра, первые плакаты фильма «Свой среди чужих, чужой среди своих». Атмосфера богемная. Зарплата у Арика была 80 рублей. Кроме того, мы немножко подфарцовывали. Занимали очереди в модные магазины… Например, обувной там был, магазин грампластинок и гастроном. Место в очереди мы продавали за 5 рублей. В результате при стипендии в 40 рублей мы могли позволить себе ездить в институт на такси. На троллейбусе с пересадкой это стоило 8 копеек. А такси — 80 копеек. Но если вчетвером, то получалось по 20 копеек. Тут главное, чтобы таксист согласился. Для этого один голосовал, а трое прятались за деревом. Такси останавливается, ты говоришь — Никитские Ворота. Открываешь дверь и медленно-медленно садишься, чтобы те трое подбежали. Как правило, таксист говорил: «Будьте вы прокляты» — и трогался.
— Скажите, а как быстро стало понятно, что вы — комедийный актер?
— Вначале я считал, что я такой красавец, легкий резонер. А потом, благодаря педагогам, понял, как смешное высекается из парадокса и боли, когда персонаж плачет, а зрители смеются. Понимание этого пришло, когда я сыграл Мальволио в «Двенадцатой ночи». Играл трагедию, на сцену выходил мой пес Митя, вилял хвостом, скулил и вылизывал мне глаза и лицо. Я получил тогда пятерку, хотя сам удивился: «Как так произошло, что я никого не смешил, мне было больно и тяжело, а зрители веселились?» В институте педагоги развивали во мне это несоответствие внешнего и внутреннего. Я был внешне абсолютно не смешон, не награжден тем, чем должен обладать комик: какими-то изъянами, которые становятся твоей изюминкой. Но наши преподаватели за счет понимания природы юмора помогали мне быть смешным и развивали меня в этом направлении. А потом я пришел в театр. И там во мне увидели только внешность — ладного, симпатичного, худого парня с гитарой. Я сыграл отрывок, и Товстоногов с места громко сказал худсовету: «Второй Паша Луспекаев». Это был конец. Потому что Паша Луспекаев один. Один! Не бывает второго… В БДТ мне сразу дали главную роль в спектакле «Телевизионные помехи». Мой герой там наивный, светлый, искренний и такой какой-то немного детский персонаж. Во мне все противилось этой роли. Играл я плохо. Они рассчитывали, что в театре появится герой, а я был другой. И в БДТ постепенно начали понимать, что их, как им казалось, обманули. Я их полностью разочаровал. Потом у меня были «доедалки» — вот как первого января мы доедаем оливье и холодец. Я играл, только когда кто-то заболевал, напивался или, еще хуже, помирал. Например, одного артиста сняли с роли Моцарта, а играл он блестяще, и все сливки со спектакля за четыре года уже были собраны. Выбор пал на меня, потому что я в этом спектакле исполнял роль лакея и все время болтался на сцене рядом с Моцартом, так что текст в 70 страниц знал прекрасно. Я ввелся за неделю, и это была, конечно, моя роль. Трагическая, с одной стороны, а с другой — в ней очень много баловства: смешного, эксцентричного, хулиганского. «Баловаться» — вот мое любимое слово.
— В чем радость жизни в тот момент, когда ты как бы в профессии, но при этом тебя словно нет? Как это пережить?
— Объективно в театре я был нуль. Но, во-первых, я нулем себя не считал. Во-вторых, меня безумно любили партнеры. И в театре было какое-то общее ощущение несправедливости по отношению ко мне. Это очень поддерживало. Все мои жены говорили: «Тебе трудно выучить роль, пойти и заявить режиссеру, что ты можешь?!» А я отвечал: «Мое время еще не пришло». Придумал такую красивую отмазку. И оказался прав в результате, потому что однажды время изменилось…
А до этого момента у меня была моя гитара. Стали появляться какие-то люди из Ленконцерта, из общества «Знание», из мифического, абсолютно «булгаковского» общества книголюбов. И я стал ездить по всем райцентрам Ленинградской области с гитаркой. Вскоре у меня сформировалась такая форма общения со зрителем, которая предполагала непрерывное повествование с какими-то нелепыми стихами, с грустными песенками и смешными сценками. Потом, через много-много лет, я узнал, что это называется стендап. Вот там я был счастливым человеком, на этих подмостках. Знаете, какой это опыт невероятный, когда ты выступаешь, допустим, в НИИ какой-нибудь автоматики сегодня вечером, а завтра — в красном уголке Купчинского универсального магазина, или в больнице для людей с психическими отклонениями, или перед моряками на корабле. У меня появилось умение взять любую аудиторию, любую!
— В «Городке» у вас была примерно такая же аудитория: самая широкая и разнообразная.
— Вы знаете, когда я пришел по приглашению Олега Павловича Табакова в МХТ и сыграл «Женитьбу», одна критикесса написала, что «Стоянов притащил в МХТ своего зрителя». Это было сказано очень брезгливо и пренебрежительно. Она не знала, что аудиторией программы «Городок» были люди в возрасте от 19 до 55 лет и интеллигенции среди них было на самом деле очень немало. Так что не самого плохого зрителя я за собой притащил. А Табаков именно на него и рассчитывал. Я горжусь зрителем «Городка»! Эта программа родилась в ужасное и прекрасное время — в 93-м году. Такое количество боли, несчастья, беды, которое было в 90-е годы, трудно себе представить. А еще такое количество невероятных взлетов, когда реально был шанс изменить жизнь. Из всего этого и возник жанр «Городка».
Мы с Илюшей начали в 90-м с программы «Адамово яблоко». Мне всегда нужен был кто-то старше, умнее, кто-то надежный. Про Илюшу я понял: вот с этим мужиком — все, не пропаду. Я был и режиссер-постановщик, и осветитель, пропадал в кабинетах монтажеров, дружил с операторами. Освоил очень много смежных профессий. И параллельно работал в театре. Хотя на телевидении только официальная зарплата, в кассе, у меня была в шесть раз больше, чем в театре. А ведь работал я на полставки. Это был Пятый канал, самый фрондерский, самый аполитичный, самый модный и самый скандальный тогда в России. В это же время там работали Кирилл Набутов, Саша Невзоров, Света Сорокина — мы все одно телевизионное поколение.
— Зачем вы при этом оставались в театре? Если никаких перспектив и при распределении ролей фамилия в конце списка?
— По инерции. Когда ты с детства хочешь быть артистом, ты же не мечтаешь быть артистом телевидения.
— Да что это, вообще, такое — артист телевидения?
— Мы с Илюшей придумали эту профессию — артист телевидения — и первыми ими и стали. Сделали телевидение не средством раскрутки — мол, вот мы здесь поснимаемся, а потом поедем собирать дань, купоны стричь по России. Телевидение, а не концерты и эстраду мы сделали своей основной работой. И стали зарабатывать на телевидении, а не благодаря телевидению. Вот в чем разница. В конце концов я ушел из театра. Умер Товстоногов, Кирилл Лавров стал худруком. Вот при нем, в 95-м году, я и уволился. Прошло два года, «Городок» становился на ноги. С точки зрения советского человека, я уходил в никуда — из государственного театра в маленький частный продакшен, крошечную фирмочку с невнятными перспективами и с одним эфиром в месяц на федеральном канале. Но для нас это был невероятный кураж, невероятное баловство. Съемки-то очень короткие, а в остальное время мы придумывали, дурака валяли друг с другом, чего-то репетировали. Нас пять раз избирали персонами года какими-то, лучшими ведущими… Мы этому не придавали никакого значения, абсолютно. Счастье было от другого — от водопада самореализации. «Слушай, я тут придумал одну фигню, давай мы ее снимем». — «А давай!» Бах, и это показывают на всю страну! И вся страна смотрит, как ты валяешь дурака. А ты его не валяешь, ты просто делаешь то, по чему чудовищно истосковался за 17 лет бездействия и ненужности в театре. Накопил, нанаблюдал. Тебя же это все распирало…
— А в кино вам хотелось сниматься?
— «Печальной будет эта песня / О том, как птицы прилетали. / А в них охотники стреляли / И убивали птиц небесных». Это из «Романса о влюбленных».
Понимаете, ведь что такое «Городок»? Он же о безумной любви к кино. А кино практически не было в начале 90-х. Потом страна стала меняться и наконец-то оно появилось. Но чем больше нас в ящике, тем меньше нас в кино. Потому что серьезному кинематографу не нужны телевизионные персонажи, которые ассоциируются с определенным форматом. Получалось: чем мы становимся популярнее, тем дальше отталкиваем себя от кино. В моем случае эта схема сломалась в 2000 году, когда мне было 43 года. Тогда вышел на экраны «Ландыш серебристый» Тиграна Кеосаяна, где я сыграл свою первую настоящую серьезную роль. А потом уже пошло кино хорошее. Михалков появился, Дима Месхиев, у которого я снялся в моем любимом фильме «Человек у окна».
— Но лучшая роль, как говорят, впереди. Как вы вообще к такому понятию, как судьба, относитесь?
— С одной стороны, страшно разозлить ее, если она есть. А с другой стороны, когда про нас с Ильей говорили: «Судьба так распорядилась», «Им повезло», меня это просто бесило. Что значит повезло? Повезло нам только в одном — что мы с Ильей встретились друг с другом и стали друзьями, партнерами, товарищами, близкими людьми. А дальше был большой труд почти 20 лет. Да, нам повезло — сутками в аппаратной торчать. Очень повезло — ездить в Выборг ради того, чтобы смонтировать один клип: туда 160 километров, обратно 160 на электричке. Очень повезло сидеть в мусорных баках, снимать скрытой камерой. «Повезло» — это отмазка для ленивых, бездарных или сильно пьющих. Очень хочется иногда сказать верящим в судьбу людям: пить меньше надо.
— Скажите, как пережить уход человека, который больше чем просто партнер?
Фото: Филипп Гончаров
— Ну как пережить? Невыносимо тяжело. И это навсегда. Боль притупляется, но масштаб потери, наоборот, только увеличивается. Вот когда вы спрашивали меня, что бы хотелось изменить, я бы очень много изменил в своем отношении к Илюше. Нежнее надо было быть с партнером, снисходительнее, добрее. У нас же как? Можно послать человека, потому что сегодня послал, а завтра помирился. Особенно когда два мужика все время двумя попами на одном стуле сидят. Мы были два страшно разных человека — во всем! Кроме одного: думали в одном направлении. Но по-разному. В каких-то очень важных вещах сходились, а во всем другом оставались антиподами. Вот взять пристрастия вкусовые — в еде, в одежде. Илья был очень безыскусный человек, любил плохие котлеты, чтобы в них было много хлеба, чтобы они горели долго в позавчерашнем масле, чтобы они были черного цвета. Хотя жена его готовит не просто хорошо, а фантастически. Но он находил какую-то помойку общепитовскую и обязательно оттягивался в ней по полной программе. В какой-нибудь воинской части, в казарме он спрашивал всегда: «Котлеты есть?» Ему говорили: «Есть». Он брал, пробовал: «Нет, это не котлеты. Они из мяса». Я встревал: «А из чего, из чего они должны быть сделаны?» Он орал: «Из говна с хлебом!» Мы одевались по-разному. Илюша любил фантастику, а я ее ненавидел. Он любил мультфильмы, я мультфильмы не смотрел никогда. Илья очень много читал, во всех поездках. Я не наделен этой способностью читать в машине, которая едет пять часов; меня начинает укачивать. А он мог! Мы любили разную музыку, абсолютно. Для меня слов «советская эстрада» не существовало никогда. А он находил в ней что-то хорошее. Он был размеренный, спокойный, не очень многословный, чуть-чуть такой медлительный. А я всегда моторный, вспыльчивый, дерганый, импульсивный. Ну абсолютно разные люди, хотя и родились в один и тот же день — 10 июля. С разницей в 10 лет. Но из мужчин такого родного человека больше в моей жизни не было.
— И такого партнера… Теперь вы осваиваете новые форматы один. Скажите, соцсети для вас — это необходимость или это по любви?