баллада о стерве евтушенко история создания

История №340747

«Она была первой, первой, первой
Кралей в архангельских кабаках.
Она была стервой, стервой, стервой,
С лаком серебряным на коготках».
Е. Евтушенко.»Баллада о стерве»

Первую пойманную щуку, как и первую любовь, помнишь, даже когда
забываешь последнюю.

. Когда мы намылились в первый раз в Кончу-Заспу (урочище в 25 км от
Киева), папа подарил мне спиннинг с единственной блесной. Наш рыболовный
экипаж в составе моей супруги, меня и сына 2,5 лет отвалил от лодочной
пристани всего лишь метров на 50, но я сразу забросил блесну – очень уж
было невтерпеж проверить снасть и научиться пулять блесну в цель, как
объяснили бывалые рыбаки – под водную растительность.

Увы, сделал это крайне неуклюже, блесна сильно отклонилась от курса,
утонула вовсе не там, да еще хорошенько уперлась, видать, крепенько за
зацепилась за растительность. От страха лишиться своей собственности, во
мне проснулся упертый хохол, я уперся, стал тянуть на себя изо всех сил
и, в конце концов, наша взяла – блесна вылетела с прицепившимся хвостом
из травы и перелетела над нашей лодкой, булькнувшись неподалеку.

Супруга испугалась за малого:
— Так ты этим жутким тройником еще ранишь ребенка. Давай уж лучше один,
отвези нас на берег и резвись, пока не научишься забрасывать.
— Ладно,- говорю,- щас смотаю спиннинг и отвезу.

И начал крутить катушку, но леска опять не сматывалась, снова – зацеп,
но уж куда посильнее. Я решил не рисковать блесной, надел ласты-маску,
отдал спиннинг супруге, попросил держать покрепче и прямо по леске
поплыл к месту зацепа, чтобы там вызволить свою единственную от коряги,
а то и какого бревна-топляка.

Сначала я плыл по леске, как натянутой струне, а потом она вдруг резко
ослабла. Ну, подумал, отцепилась, вынырнул и кричу супруге:
— Сматывай!

В общем, возвращаюсь в лодку, беру спиннинг в свои руки, леска свободно
сматывается и вдруг – рывок, я едва не повторил подвиг супруги – урон
спиннинга. Но, удержал, и, к чорту остальные подробности, не имея
подсака, вытащил нехилого щукаря. Своего безмена у меня еще не было, но
тут же на берегу рыбину любезно взвесил подскочивший рыбак, вес в 7,3 кг
запомнился на всю жизнь.

Рыбалку мы сразу свернули, малой перепугался зверя, найдя спасение у
мамочки на ручках, и мы помчались домой – показать трофей дедушке с
бабушкой. Ну, те обрадовались – все, теперь будем завалены рыбой! Я
скромно не возражал, самому показалось, что это так, если с первого же
раза такой улов.

. Увы, следующую щуку отловил, да и то «на дорожку», только через
месяц, когда повысил квалификацию, потратив немало часов и потеряв кучу
блесен. Но таки стал регулярно брать щук, судаков да окуней, ну, не так
уж часто, так, пару раз в неделю. Но этого вполне хватало для
постоянного наличия присутствия рыбного компонента нашего барского
стола.

Источник

Новое в блогах

Приложения пользователя

Евгения Евтушенко любили и ненавидели. Читатели любили. Писатели – не очень. Причем все. Как правые, так и левые. Он, слава Богу, жив, а в прошлом времени говорю, потому что страсти давно поутихли, и было бы большой натяжкой говорить: любят, ненавидят…

Доводилось мне в восьмидесятые годы несколько раз встречаться с Вадимом Кожиновым, который еще в семидесятые написал примерно следующее: о Евтушенко никогда не писал, потому что не пишу литературных фельетонов, а всерьез о его стихах говорить невозможно. А во время одной из встреч он сказал так: вот Женя Евтушенко… случилось бы с ним что-то, не дай Бог, конечно, году в семидесятом, и остался бы он в литературе вечно молодым талантливым поэтом, не успевшим совершить те гадости, которые совершил…

А Иосиф Бродский (возможно, это легенда), узнав, что на перестроечной волне Евтушенко стал выступать против колхозов, выдал нечто такое: так значит, Евтушенко против колхозов? Тогда я – за колхозы.

Не хочу вдаваться в нюансы взаимоотношений Евтушенко с представителями разных литературных сообществ. Скажу о себе, живущем в провинции, далеком от тусовок и разборок. У меня этот поэт своими стихами и поступками вызывал очень разные чувства, но симпатии к нему всегда было больше, чем антипатии.

Когда Евтушенко единственный раз в своей жизни приехал в Кемерово, он встретился с нами, живущими здесь писателями. Я умудрился задать ему сразу несколько вопросов, на все он ответил. И мне, кажется, очень искренне.

В частности, я спросил его, как он относится к Юрию Кузнецову и его поэзии. Не задумываясь, Евтушенко сказал: Кузнецов – талантливейший поэт, я бы назвал его великим поэтом, если бы не его пещерный антисемитизм.

Вопросу об Александре Межирове он даже обрадовался. И довольно подробно рассказал, где и как живет Межиров (он тогда еще был жив, жил в США).

Я сам противник любых фобий: русофобии, тюркофобии, кавказофобии, иудофобии и т. д. Правда, не знаю, где разглядел Евтушенко у Кузнецова антисемитизм, конкретного разговора об этом не было. Но даже если и разглядел, то все равно признал его большим поэтом.

А ведь известно сколько угодно случаев, когда писатель, увидев у своего коллеги «идеологический изъян», начинает отказывать ему в таланте, называет бездарным сочинителем. Вот почему некоторые писатели-«либералы» не признают писателей-«патриотов». И наоборот. Тут дело не в наличии или отсутствии таланта у того или иного сочинителя, а в наличии идеологической опухоли в голове оппонента, который из-за этой опухоли не может давать точных оценок. У Евтушенко такой опухоли, на мой взгляд, нет. А если и есть, то совсем небольшая. И не влияет на точность оценок. Хотя ярлычок подвесить он может («Кузнецов-антисемит»). Но все это – в рамках его давней оценки себя через лирического героя: я разный – я натруженный и праздный, я целе- и нецелесообразный, я весь несовместимый, неудобный, застенчивый и наглый, злой и добрый…

Да, вот такой вот он, Евгений Александрович Евтушенко.

Считайте, что у меня дурной вкус, но мне очень нравится стихотворение Евтушенко «Баллада о пьянке», которое в первом варианте называлось именно так. Потом из-за цензурных соображений поэт несколько раз переименовывал его, и все варианты названия были хуже первого. Не знаю, переделывал ли он текст. Текст – блистательный. Это даже не стихотворение, а целый спектакль, написанный и сыгранный поэтом.

Мы сто белух уже забили,
цивилизацию забыли,
махрою легкие сожгли,
но, порт завидев, — грудь навыкат!
друг другу начали мы выкать
и с благородной целью выпить
со шхуны в Амдерме сошли.

Мы шли по Амдерме, как боги.
Слегка вразвалку, руки в боки,
и наши бороды и баки
несли направленно сквозь порт;
и нас девчонки и салаги,
а также местные собаки
сопровождали, как эскорт.

Но, омрачая всю планету,
висело в лавках: «Спирту нету».
И, как на немощный компот,
мы на «игристое донское»
глядели с болью и тоскою
и понимали — не возьмет.

Ну кто наш спирт и водку выпил?
И пьют же люди — просто гибель.
Но тощий, будто бы моща,
Морковский Петька из.Одессы,
как и всегда, куда-то делся,
сказав таинственное: «Ща!»

А вскоре прибыл с многозвонным
огромным ящиком картонным,
уже чуть-чуть навеселе;
и звон из ящика был сладок,
и стало ясно: есть! порядок!’
И подтвердил Морковский: «Е!»

Мы размахались, как хотели,—
зафрахтовали «люкс» в отеле,
уселись в робах на постели;
бечевки с ящика слетели,
и в блеске сомкнутых колонн
пузато, грозно и уютно,
гигиеничный абсолютно
предстал тройной одеколон.

А кто мы есть? Морские волки!
Нас давит лед и хлещут волны,
но мы сквозь льдины напролом,
жлобам и жабам вставим клизму,
плывем назло имперьялизму?!»
И поддержали все: «Плывем!»

«И нам не треба ширпотреба,
нам треба ветра, треба неба!
Братишки, слухайте сюда:
у нас в душе, як на сберкнижке,
есть море, мамка и братишки,
все остальное — лабуда!»

Так над землею-великаном
стоял Морковский со стаканом,
в котором пенились моря.
Отметил кэп «Все по-советски. »
И только боцман всхлипнул детски:
«А моя мамка — померла. »

И мы заплакали навзрыдно,
совсем легко, совсем нестыдно,
как будто в собственной семье,
гормя-горючими слезами
сперва по боцмановой маме,
а после просто по себе.

Уже висело над аптекой
«Тройного нету!» с грустью некой,
а восемь нас, волков морских,
рыдали, — аж на всю Россию!
И мы, рыдая, так разили,
как восемь парикмахерских.

Смывали слезы, словно шквалы,
всех ложных ценностей навалы,
все надувные имена,
и оставалось в нас, притихших,
лишь море, мамка и братишки
(пусть даже мамка померла).

Я плакал — как освобождался,
я плакал, будто вновь рождался,
себе — иному — не чета,
и перед Богом и собою,
как слезы пьяных зверобоев,
была душа моя чиста.

Источник

«Легальные шестидесятники» в поэзии

«Легальные шестидесятники» в поэзии

Монтажная эстетика в литературе 1960-х была представлена несколькими, ранее не использовавшимися в этой функции приемами. Наиболее характерным из них была приблизительная рифма — или «корневая ударная рифма», как ее назвали в статье-манифесте 1959 года учившиеся тогда в Литинституте поэты Юрий Панкратов и Иван Харабаров[632] (после публикации их опуса, где рифма провозглашалась одним из главных показателей новизны в поэзии, остряки в московских писательских кругах говорили, что самая авангардная рифма сегодня — это рифма «Панкратов — Харабаров»[633]).

Сложные, составные, неточные рифмы, ориентированные на традицию Маяковского, использовали поэты, начинавшие в конце 1930-х (М. Кульчицкий, М. Луконин, Н. Глазков и другие), — тогда эти рифмы отсылали к продолжению революционно-футуристической поэтики вопреки «затвердеванию» новой литературной догмы. В этом кратком и эскизном обзоре нет возможности обсуждать особенности приблизительной рифмовки 1960-х годов, тем более что на материале подцензурной поэзии их уже обследовали Д. С. Самойлов, позже — М. Л. Гаспаров, который добавил к изучаемым текстам стихотворения И. А. Бродского[634]. Здесь необходимо отметить только один важнейший аспект «новой» рифмовки — она нарочито «денатурализовала» течение стиха, которое в подцензурной поэзии 1940–1950-х годов должно было ощущаться как «естественное»[635], — потому тогда в ней преобладали рифмы точные или основанные на усечении; вторые уже в 1960-е воспринимались как старомодные[636], а первые — как стилистически маркированные, «не-современные». На эту же «денатурализацию» работали многочисленные, подчеркнутые, часто навязчивые аллитерации в стихотворениях «шестидесятников».

Таким образом, в 1950–1960-е приблизительные рифмы стали знаком продолжения революционной традиции, или, пользуясь риторикой, заданной XX съездом КПСС, «возвращения к ленинским нормам» — но приобрели гораздо более явную, чем в конце 1930-х, коннотацию — раскрепощения литературы, расширения границ дозволенного, намеренной игры с читателем, «сопряжения далековатых идей»[637]. Впечатление раскрепощенной звуковой игры создавалось паронимической аттракцией и метафоническими заменами, инверсиями и пропусками согласных в рифмующих словах.

Она была первой, первой, первой

Кралей в архангельских кабаках.

Она была стервой, стервой, стервой,

С лаком серебряным на коготках.

Что она думала, дура, дура,

Кто был действительно ею любим?

…Туфли из Гавра, бюстгальтер из Дувра

И комбинация с Филиппин.

(Е. Евтушенко, «Баллада о стерве»[638])

пришел из Астрахани!

чуть ли не с астрами!

(Е. Евтушенко, «Москва — Товарная»[639])

войны, городов головни на снегу сорок первого года.

повешенной бабы, чье тело, как колокол, било над площадью голой…

(А. Вознесенский, «Я — Гойя»[640])

самоубийства и героина.

(А. Вознесенский, «Монолог Мерлин Монро»[641])

Как видно из приведенных примеров, неточная рифма в поэзии 1960-х несла повышенную смысловую нагрузку: она призвана была подчеркивать антонимичность, смысловой контраст или, наоборот, сближение (по принципу паронимической аттракции) рифмующих слов; см. в цитатах из Евтушенко: «кабаках — коготках», «дура — Дувра», «Астрахани — астрами», «страшные — страстные», «милиция — миитовца», из Вознесенского: «горе — голос — голод — горло — голой — Гойя», «героиня — героина». В поэзии конца 1950-х — начала 1960-х постоянно использовались рифменные сопоставления литературного слова — с жаргонизмом и просторечием и вообще слов из разных стилистических регистров. Функционально «новая» рифма была подобна кинематографическому монтажному стыку.

Монтажную природу имели и другие приемы поэзии «легальных шестидесятников», в частности описание события или объекта через набор броских, эффектных образов-«кадров» — как, например, в обращении к аэропорту в стихотворении Андрея Вознесенского «Ночной аэропорт в Нью-Йорке» (1961)[642]:

Как это страшно, когда в тебе небо стоит

В баре, как ангелы, гаснут твои

Ждут кавалеров, судеб, чемоданов, чудес…

Пять полуночниц шасси выпускают устало.

Стонет в аквариумном стекле

приваренное к земле[644].

«Легальная» поэзия 1960-х была общественной, часто — острополитической по своей тематике. По сути, она решала нелитературные задачи — создания языка для выражения коллективных эмоций, для перформанса новой идентичности советской молодежи[645]. Но использованные в этой поэзии приемы, напоминавшие монтаж, напротив, подчеркивали автономию текста, его «отделенность» от окружающего мира и повседневной речи.

Этот видимый парадокс объясняется тем, что фонетический облик стихов и их политизированная тематика были внутренне связаны одновременно двумя семантическими конструкциями: 1) отсылкой к постфутуристическому авангарду 1920-х — прежде всего, конструктивизму Сельвинского и Луговского, но также к поэзии позднего Маяковского, послереволюционного Асеева и Семена Кирсанова, и 2) апологией советского интеллигентского сознания и интеллигенции в целом. Советский лояльный, но при этом мятущийся, полный драматических противоречий интеллигент (см. «Пролог» Е. Евтушенко, «Параболическую балладу» А. Вознесенского и др.) представал в поэзии Вознесенского, Евтушенко, Ахмадулиной и их последователей как творец автономного мира искусства, более подлинного, чем советская повседневность.

Поэзия «шестидесятников» декларировала, что может преобразовать эту повседневность и осмыслить ее как эпизод прогрессивного развития человечества (см. особенно поэмы Е. Евтушенко «Казанский университет» и «Братская ГЭС»). За новым подходом к стиху стоял новый проект советской лояльности — не подневольной, а энтузиастической.

Мы столько послевременной досады

хлебнули в дни недавние свои.

Нам не слепой любви к России надо,

а думающей, пристальной любви!

(Е. Евтушенко, «Станция Зима», 1955[646])

Этот проект был выработан в 1954–1956 годах партийными элитами, в первую очередь — Г. М. Маленковым, Н. С. Хрущевым[647] и А. И. Микояном именно для того, чтобы стимулировать население СССР для энергичной работы и поддержки нового руководства страны после пересмотра репрессивной политики Сталина, освобождения политзаключенных и закрытия многих лагерей ГУЛАГа. Составными частями этого проекта стали мобилизация молодежи для освоения целинных земель, ослабление давления на крестьянство (улучшение снабжения деревни, резкое повышение закупочных цен на колхозную продукцию, начало денежной оплаты за крестьянский труд), массовое жилищное строительство, принудительное насаждение «социалистического соревнования», а также открытие многочисленных интернатов, в которых дети из неполных и полных семей воспитывались бы в «новом» духе; впрочем, этот последний проект, поддержанный Хрущевым, быстро провалился, хотя первоначально для его реализации были приняты значительные организационные меры[648]. Разумеется, у каждого из этих мероприятий было и собственное значение, как экономическое, так и политическое, но в совокупности они оказывали влияние и на становление «новой лояльности». Эта программа была провозглашена в отчетном докладе Н. С. Хрущева на XX съезде КПСС:

Партия уверена, что наша славная молодежь и впредь будет горячо откликаться на ее призывы. Молодежь знает, что ее труд на замечательных стройках коммунизма имеет величайшее значение не только для нашего, но и для грядущих поколений[649].

…Мы должны формировать [в закрытых учебных заведениях] не кастовый слой аристократии, глубоко враждебной народу, а строителей нового общества, людей большой души и возвышенных идеалов, беззаветного служения своему народу, который идет в авангарде всего прогрессивного человечества (Продолжительные аплодисменты)[650].

Чуткий к начальственным настроениям Евтушенко успел уже в 1955 году дать броскую афористическую формулу, как бы санкционирующую изменившуюся политику ЦК от лица молодых, но укорененных в литературной традиции[651] интеллигентов.

Поэтика «легальных шестидесятников» оказывалась основана на негласной договоренности авторов с властями и цензурой, с одной стороны, и интеллигентной аудиторией — с другой. Это давало представителям «эстрадной поэзии» очень большие возможности влияния на читателей и слушателей, но блокировало введение в стихи о современности дискомфортного опыта, который бы смутил цензуру или поклонников: такой опыт мог упоминаться только в случае, если он условно прикреплялся к «иностранной жизни». Ср. «Монолог битника» (1961) и «Монолог Мэрлин Монро» (1963) А. Вознесенского:

а добровольно — невыносимей!

Невыносимо прожить, не думая,

Где наша вера? Нас будто сдунули,

самоубийство — бороться с дрянью,

самоубийство — мириться с ними,

невыносимо, когда бездарен,

когда талантлив — невыносимей…[652]

Склонность авторов 1960-х так или иначе подчеркивать автономность своих произведений — хотя и в рамках советской цензуры — и стремление к эмоциональному контакту с аудиторией привели к тому, что программный утопизм их творчества оказался словно бы апроприированным, присвоенным. Главным носителем надежд на светлое будущее в их стихах предстало не советское государство, а лояльная к нему интеллигенция. О стоическом восприятии истории как безличного насилия в этих новых условиях и речи быть не могло — наоборот, герои «шестидесятников» яростно выступали против любого насилия, любых исторических прецедентов насилия, противостоящих гуманистическим веяниям настоящего:

если рушится человек.

В жизни главное — человечность —

хорошо ль вам? красиво? грустно?

(А. Вознесенский, «Оза. Тетрадь, найденная

в тумбочке дубненской гостиницы», 1964[653])

Эти политические аспекты культуры «оттепели» имеют самое непосредственное отношение к возрождению монтажа. В этот период представители разных видов искусства стали активно интересоваться тем, как можно изобразить универсалистски понятый современный мир и современное сознание. В 1940-е годы такие вопросы интересовали только столь радикальных авторов, как Аркадий Белинков и Даниил Андреев. На роль одного из важнейших методов представления современности в период «оттепели» вновь был выдвинут монтаж — но уже сильно переосмысленный.

Читайте также

Вечер поэзии

Вечер поэзии Ровно 10 лет назад был впервые отмечен Всемирный день поэзии. На ХХХ сессии Генеральной конференции ЮНЕСКО было торжественно объявлено, что поэзия может ответить на самые тонкие и сложные вопросы современного человека — надо только привлечь к ней его

Глава XVI. «Золотой век» поэзии

Глава XVI. «Золотой век» поэзии До периода Тан китайская поэзия отставала от литературы в целом. В классический период был составлен «Ши цзин» — антология песен, стихов и ритуальных гимнов. В глазах конфуцианского ученого «Книга песен» в любом случае всегда стояла бы выше

Глава 3. Орудийность поэзии

Глава 3. Орудийность поэзии Горные вершины Спят во тьме ночной, Тихие долины Полны свежей мглой; Не пылит дорога, Не дрожат листы. Подожди немного, Отдохнешь и ты. Перед нами одно из самых мистических творений поэзии.Это перевод Лермонтова из немецкого поэта Иоганна

Из поэзии трубадуров

Из поэзии трубадуров В поэзии трубадуров термином «coblas capfinidas» обозначалась одна из строфических форм. Она обязывала поэта связывать первый стих новой строфы с последним стихом предыдущей методом повтора (или так называемого «повтора в захвате») одного из его ключевых

Философское вдохновение поэзии

Философское вдохновение поэзии Этот долгий кризис, который мог стать фатальным для страны, обогатил Китай. Он позволил выявить и изучить как последствия интеллектуального спада, так и причины расстройства чувств, которые были характерны для Китая примерно с начала

О поэзии Поля Элюара

О поэзии Поля Элюара Люди, которым пришлось побывать в годы войны на переднем крае, знают, как потрясает солдата, между двумя разрывами снарядов, в минуту глубокой тишины, пение полевой птицы. Поль Элюар жил и писал в очень шумное время. Люди слушали рев громкоговорителей,

Персонажи современной поэзии

Персонажи современной поэзии В девятнадцатом веке поэты ценили героические характеры и решительные поступки.Бодлеровский «Дон Жуан» плывет по Стиксу в лодке Харона. Лодку окружают жертвы развратника: из воды всплескивают судорожные руки, пытаясь ухватиться за борт

ТЕОРИЯ ПОЭЗИИ

ТЕОРИЯ ПОЭЗИИ Уильяму К. Уимсотту ПРОЛОГ То БЫЛО ВЕЛИКИМ ЧУДОМ, ЧТО ОНИ ПРЕБЫВАЛИ В ОТЦЕ, НЕ ВЕДАЯ ЕГО И осознав, что выпал, вовне и вниз, из Полноты, он попытался вспомнить, что же была Полнота. И вспомнил, но обнаружил, что нем и не способен рассказать о ней другим. Ему

4. ЗАПОЗДАЛОСТЬ СИЛЬНОЙ ПОЭЗИИ

4. ЗАПОЗДАЛОСТЬ СИЛЬНОЙ ПОЭЗИИ Частью какого более обширного предмета оказывается исследование поэтического влияния? От какого стремления производно стремление к ревизии? Кто это произносит такую величественную речь в защиту изолированной Самости?…Кто это видеть

Рыцарь в жизни и в поэзии

Рыцарь в жизни и в поэзии Превращение раннесредневекового воина в рыцаря «классического» Средневековья, выражавшееся в обретении им высокого социального достоинства и соответствующего самосознания, было вместе с тем процессом его поэтизации, героизации и даже

Платон против поэзии

Платон против поэзии Платон объявил, что трагическая поэзия должна быть изгнана из идеального государства, поскольку своими произведениями поэты пробуждают, питают и укрепляют худшую сторону души и губят ее разумное начало.Вычеркнуть, отбросить, изъять, исключить,

Путь поэзии

Путь поэзии Синто, Путь, которому следуют японцы, – это Гармония и Красота, проявляющиеся во всех сферах жизни японского общества. Конечно, главной сферой в этом отношении является искусство, впрочем, для японцев это может быть любая область, где манифестируется их

Источник

vazart

Блог Владимира Азарта

Каждый день творения

Она была первой — первой — первой
Кралей в Архангельских кабаках.
Она была стервой — стервой — стервой
С лаком серебрянным на коготках.
О чём она думала, дура — дура.
Кто был действительно ею любим…
Туфли из Гавра, бюстгалтер из Дувра
И комбинация с Филлипин.

Когда она павой — павой — павой
С рыжим норвежцем шла в ресторан,
Муж её падал — падал — падал
На вертолёте своём в океан…
Что ж ты молчишь? Ты пой, улыбайся…
…Видится ночью тебе, как плывёт
Мраморный айсберг — айсберг — айсберг,
А внутри айсберга тот вертолёт.

Что ж ты не ищешь разгула — разгула,
Что ж ты обводишь взглядом чужим
Туфли из Гавра, бюстгалтер из Дувра
И комбинацию с Филлипин.
Что ж ты от срама — от срама — от срама
Прячешься в комнате мрачной своей.
Вот вспоминаешь про маму — про маму,
Вот вспоминаешь вообще про людей.

Дурой идёшь, плачешь — плачешь.
Что-то кому-то идёшь покупать.
Тихая нянчишь — нянчишь — нянчишь.
Чьих-то детей ты нянчишь опять.
Что ж ты себя укоряешь нещадно?
Видно и вправду господь для людей
Создал несчастья — несчастья — несчастья,
Чтоб они стали лучше, добрей…

Она была первой — первой — первой
Кралей в Архангельских кабаках.
Она была стервой — стервой — стервой
С лаком серебрянным на коготках…

Вот еще хочу поделиться найденной в сети попыткой спеть эти стихи:

Источник

Со старой кижской дружбой. Евгений Евтушенко

***
А мы с женой бывали на нескольких творческих вечерах поэта, которые он блестяще кончал «Казнью Стеньки Разина» из «Братской ГЭС». Чтение отрывков из поэмы, в том числе и этого, запомнились на всю жизнь. После этих вечеров очень хотелось подойти к поэту и поблагодарить его, но мы этого не делали.

***
После этого дня поэт не раз бывал в Петрозаводске, городе, где он нашёл своё счастье – Машу, которая стала его женой. Мы были на нескольких творческих вечерах поэта. Всегда залы были переполнены. А когда Евгений Александрович читал в летнем театре городского парка, казалось весь город идет на встречу с поэтом. На одну из встреч с Евтушенко, которая состоялась в Петрозаводском университете, мы не попали: пришли поздно, зал был забит студентами. 20 июня 2016 г. встреча проходила в Национальном театре. Яблоку было негде упасть. Спасибо Маше. Она сама рассаживала своих многочисленных петрозаводских друзей и знакомых.
Как это здорово! Поэзия Евгения Евтушенко любима молодёжью уже нескольких поколений.

***
Из всех сборников Евгения Евтушенко я больше всего люблю книгу «Поэт в России больше чем поэт». Книга открывается строками из моей любимой «Братской ГЭС»
Поэт в России больше, чем поэт.
В ней суждено поэтами рождаться
Лишь тем, в ком бродит гордый дух гражданства,
Кому уюта нет, покоя нет.
Поэт в ней – образ века своего
И будущего призрачный прообраз.
Поэт подводит, не впадая в робость,
Итог всему, что было до него.
Кончается книга поэтическим послесловием «Россия, я тебя люблю»:
И демагогам не в угоду
Я каждый день бросаюсь в бой
И умирю за свободу –
Свободу быть самим собой.
Между этими строфами заключено всё творчество Евгения Евтушенко, нашего ярчайшего и талантливейшего современника, поэта, гражданина и просто человека.

Источник